ООО НПИЦ «Геоэкология» – организация не туристическая. Мы оказались вовлеченными в туристическую сферу деятельности благодаря нашим предложениям по использованию в хозяйстве Старицкого района заброшенных каменоломен, изучение которых наша организация проводила в 1998 г. по научному траншу, выигранному нами в 1997 г.
Еще тогда у нас возникла масса вопросов, связанных с тем, что каменоломни, или как их называют, старицкие пещеры, являются подземными объектами, которые по закону должны стоять на особом учете. При обследовании же выяснилось, что эти каменоломни вообще бесхозные. Они никому не принадлежат, никем не охраняются, не поддерживаются в безопасном состоянии и никто не отвечает за их состояние. То есть совершенно отсутствует система регистрации, учета и контроля этих подземных объектов. Система их обслуживания, организации туристического сервиса, учета посещений, обеспечения безопасности не разработана. Нет достоверной и полной информации о расположении и состоянии каменоломен даже в земельном комитете района. Мы обращались в областные службы, но и там не получили информации.
Длительные наблюдения показали, что каменоломни посещает значительное число неорганизованных туристов. Этот поток можно сделать организованным и информационно насыщенным. Но для этого надо укрепить горные выработки и обеспечить безопасность их посещения, на что естественно необходимы средства, в выделении которых нам в течение последних двух лет отказывали и Тверьгеолуправление, и областной отдел по туризму, и областной комитет природных ресурсов. Вместо двухсот тысяч рублей по выигранному траншу мы получили только девять.
И даже на эти средства удалось кое-что сделать благодаря средствам массовой информации, инновационному центру ТГУ и инвестиционным выставкам, участниками которых мы были с самого начала и которые помогли заинтересовать нашими предложениями не только районные, но и областные и федеральные власти. В 2002-2004 гг. удалось утвердить незначительную часть от средств, необходимых для ремонта каменоломен и создания организованных туристических маршрутов по Старице и району с посещением пещер. Но теперь возникли еще большие трудности с получением этих средств. Через систему единого стройзаказчика и казначейство могут финансироваться только муниципальные образования, а наша организация и ООО «Старицкие пещеры» (СТАРП) считаются коммерческими. И, несмотря на то, что все – от идеи до проектов – выполнено нами, где за свои средства, где в долг, поступающие деньги, хотя и имеют целевое назначение, уже уходят на сторону. И мы опять не сможем в этом году ни подготовить эрудированных экскурсоводов и проводников, ни отремонтировать и обезопасить горные выработки, ни благоустроить подходы и подъезды к пещерам. Областное и районное руководство закрыло нам доступ к информации о продвижении средств и, ссылаясь на их отсутствие, не оплачивает даже понесенные нами расходы на разборку завалов в каменоломнях, выплату налогов, разработку бизнес-плана и инвестиционных проектов, съемочные работы. Несет материальный ущерб не только наша организация, но и исполнители, честно и добросовестно выполнившие свою часть работы за свой счет.
Выделенные целевым назначением средства на 2002 г., если не будут освоены вовремя, то будут просто сняты и направлены на другие цели. И, вероятно, в 2003-2004 гг. мы их тоже не получим.
Тем временем в туристическом бизнесе, в том числе и связанном с пещерами, активно действуют москвичи. Они не только имеют поддержку в наших властных структурах, но и являются более предприимчивыми и рисковыми. У них есть «свои» средства, в силу чего они имеют и достаточную информацию, и возможность платить проводникам напрямую.
У нас таких возможностей нет. Нет и средств на то, чтобы поставить охрану или поставить одного спасателя у входа.
В связи со всеми финансовыми проволочками туристский бизнес в Старицком районе теряет по сути третий сезон. По нашим наблюдениям, поток туристов, посещающих пещеры, значительно увеличился. Значительно увеличивается и степень опасности нахождения под землей без подготовки и сопровождения опытных проводников.
Что вообще влечет туриста в дорогу и к попаданию в экстремальные ситуации? Во-первых, это – любопытство, жажда познания чего-то нового. Во-вторых, это – желание развлечься, встряхнуться, испытать необычные ощущения.
Что нужно сделать, чтобы как можно более полно удовлетворить желание туриста, привлечь его внимание и разжечь интерес? На наш взгляд, необходимо доходчиво и убедительно подать как предварительную, так и основную информацию. Эта информация должна быть интересной, максимально правдивой, основанной на фактах, а не вымыслах. А значит, нужны квалифицированные, эрудированные, всесторонне развитые кадры экскурсоводов и организаторов туристического бизнеса, для которых на первом месте была бы забота о людях, доверивших им свой отдых, а не возможность обогащения.
К сожалению, все чаще приходится встречать среди экскурсоводов временных людей, не владеющих историческим материалом и даже грамотно говорить не всегда умеющих. Такие «экскурсоводы» поставляют туристам разного рода сенсационные «факты», рассказывая о привидениях и блуждающих по подземельям душах заблудившихся и умерших там когда-то людей. Разве такой псевдоинформацией можно привлечь туристов и вызвать массовый интерес к объекту посещения?
Бездеятельность, равнодушие к туризму местной власти просто удивительны. Другое дело – крестный ход. У церкви теперь есть немалые деньги и на телевидение, и на рекламу, и на пикники по дороге.
У нас средств нет, и мы третий год не можем издать монографию о старицких пещерах и «белом камне». Почти семь лет готовилась к печати энциклопедия Старицкого района. Если бы не семисотлетний юбилей древнего города, не было бы никакой краеведческой литературы о старицкой земле и сейчас.
Проблема краеведческой литературы – это проблема не только Старицкого района, но и всей Тверской области. Несмотря на то, что в последние два-три года этот информационный ручеек оживился: вышли в свет книжки о Кашине, Бежецке, Красном Холме и др., готовятся к выходу красочные буклеты о Старице и других городах области, все же этот ручеек слишком медленно набирает силу. Видимо, здесь также необходима помощь и общества, и областной власти.
Есть еще одна серьезнейшая проблема. Это – непонимание туристическими фирмами того риска, которому они подвергают своих туристов. Ради денег турфирмы активно эксплуатируют подземные объекты, находящиеся или в катастрофически аварийном состоянии, или имеющие жесткие границы и условия посещения, или вообще еще не обследованные специалистами. Некоторые средства массовой информации позволяют себе не только разжигать ажиотаж вокруг пещер, но и публиковать какие-то отчетные материалы о количестве туристов, посетивших старицкие пещеры, о стоимости путевок и т.п.
Публично и официально заявляю, что ни одна турфирма города Твери и области не имеет лицензии на осуществление подземного туризма. Практически все эти экскурсии несанкционированны. И только элементарное везение пока хранит туристов от трагедий. В этом году в старицких пещерах, посещаемых туристами, произошло два вывала глины и один обвал плиты с кровли выработки весом более двух тонн. Эти обвалы происходят очень быстро, безо всяких предупреждающих звуков. Их возможно предусмотреть и упредить только при ежедневном обследовании пещер специалистами и установке контрольных «маяков». Через средства массовой информации мы уже не раз предупреждали организаторов туристического бизнеса, владельцев фирм, да и всех читателей – потенциальных туристов, что их беспечность может стоить им жизни и здоровья.
Наша организация разработала бизнес-план и два инвестиционных проекта на изучение и освоение старицких каменоломен с целью использования их в туристических целях. Они прошли нужную экспертизу, под них выделены средства из федерального бюджета. Мы создали организацию, готовую начать работы по ремонту и обустройству самой посещаемой старицкой пещеры – Сельцовской. Нами разработаны новые туристические маршруты с посещением этой пещеры, и два из них уже экспериментально апробированы. Мы составили паспорта на три пещеры, одну из пещер поставили на местный учет и охрану. ООО «Старп» получило право на экскурсионное использование этой пещеры, что станет возможным после получения соответствующей лицензии, ремонта каменоломни и разрешения органов госгортехнадзора на проведение подземных экскурсий. Нужны только деньги на закупку крепежного материала, оплату подземных работ и зарплату штату ООО «Старп», на базе которого, в соответствии с бизнес-планом, должна быть создана дирекция Старицкого историко-туристического парка.
Средства выделены, но получит их, видимо, кто-то другой, и сегодня нам неизвестно, на что они будут потрачены. А люди продолжают рисковать жизнью. Из любопытства.

ПРОБЛЕМЫ   ФОРМИРОВАНИЯ ПЕРВОБЫТНОГО  ИСКУССТВА

За минувшие два десятилетия в изучении древних об­ществ достигнуть! впечатляющие успехи. Открыты ранее неизвестные очаги древнейших культур и цивилизаций, до­казано, что человек выделился из животного мира не 800 тыс. лет назад, как думали раньше, а более 2,5 млн. лет, по-ново­му стали трактоваться многие вопросы материальной куль­туры первобытного общества. Значительно увеличилась фак­тологическая Паза археологии, а благодаря привлечению методов естественных и точных паук расширились и ее позна­вательные возможности. Это позволило перейти к решению сложных проблем реконструкции экономических и социаль­ных структур древних обществ.

Вместе с достижениями в изучении материальной куль­туры, истории хозяйства, культурно-исторических связей первобытного общества заметные сдвиги произошли п в ис­следованиях духовной жизни древних охотников, рыболо­вов и собирателей. J3 процессе раскопок стоянок, поселений и могильников, относящихся к различным периодам ка­менного века, найдены многочисленные, нередко уникаль­ные, образцы искусства малых форм, при исследовании пе­щер открыты не только новые гравюры н барельефы, но и монументальные живописные росписи, причем как в Евро­пе, так и в Азии (например, Каповая пещера на Урале, Хойт-Цэпкер Агуй в Монголии).

Изучеппе этого обильного материала, связанного с ху­дожественным творчеством людей первобытного общества, привело к появлению целого ряда интересных публикаций, в которых затрагиваются различные аспекты древнего искус­ства, начиная от хронологии и стилистики п кончая сложны­ми общетеоретическими проблемами, и первую очередь — происхождения и семантики его образов.

Г) советской исторической пауке в настоящее время сло­жилось целое направление по исследованию вопросов перво­бытного искусства (3. Л. Абрамова, О. II. Бадер, Л. 11. Ок­ладников, Л. Д.  Столяр, А. А.  Формозов,  L>.  А.  Фролов Резко возрос интерес к этому феномену человеческой культуры и за рубежом, где появился ряд крунных, специ­альных работ, носвященных искусству охотников на мамон­тов и северных оленей (П. Грациози, 3. Гидеон, Г. Кюн, А. Леруа-Гуран, А. Лямипг-Амперер и др.)². Важно при этом то, что в разработку проблем происхождения и сущ­ности древнейшего искусства, истоков художественного творчества и эстетического чувства в целом наряду с археоло­гами, историками, искусствоведами все активнее включают­ся ученые многих других отраслей знаний: антропологи, философы, социологи, биологи, психологи, математики. И это вполне закономерно.

Первобытное искусство никогда не было отвлеченной академической темой. С первых находок образцов палеоли­тического искусства оно оказалось в центре острой идеологи­ческой борьбы между идеализмом и материализмом.

Прошло около 150 лет после того, как в 1834 г. никому но известный сельский нотариус Аидрс Бруйо нашел во Франции, в гроте Шаффо, на берегу р. Шараиты, фрагмент кости северного оленя с выгравированными на нем двумя фи­гурками грациозных ланей. Это был первый ставший досто­янием пауки образец художественного творчества палеоли­тического человека. За ним вскоре последовали новые на­ходки анималистических гравированных рисунков и скульп­тур, которые были обнаружены не только в гротах Франции, по и в Швейцарии, Италии, Моравии, России.

Многие из них отличались совершенством исполнения, высоким художественным содержанием, реализмом в изобра­жении животных, давно исчезнувших как в Европе, так и в Азии. Таким, например, было полное реалистической мощи и творческой силы изображение мамонта на пластине из ма­монтового бивня, найденное в пещере Ла-Мадлсн.

Открытие этих шедевров искусства ледниковой эпохи явилось неожиданным, непонятным, противоречило сло­жи вшнмея представлениям о примитивности палеолитиче­ского человека и его  культуры.

Даже наиболее авторитетные специалисты в области ис­кусства   палеолита   XIX   столетня,   такие   как   Э.   Лартз, Г. Кристи, 0. Пьотт, не смогли полностью оценить масштаб­ность п значимость этого открытия. Они были прежде всего естествоиспытателями, и их в найденных гравированных и скульптурных изображениях главным образом интересовало то, что могло служить доказательством существования чело­века  одновременно  с  ископаемыми животными   в  плейсто­ценовую   эпоху.    Проблемы   истории   человеческого   духа, чувства прекрасного оставались  за пределами их поисков. Как и многие другие материалистически мыслящие исследо­ватели, они находились во власти привычных идеалистиче­ских представлении там,  где дело касалось человека н об­щества. U объяснении истоков художественного творчества палеолита они исходили из господствовавших тогда философ­ских и эстетических представлений, опиравшихся, с одной стороны,   иа   эволюционистскую   концепцию   Ч.   Дарвина, с другой — па теоретические    построения   ‘И.     Канта    и Ф.   Шиллера, трактовавших искусство  как  проявление ин­стинктивных  внутренних побуждений,  «выражением духа». Эволюционисты  мыслили  определенными,   ужо  сложив­шимися категориями, у них была своя неизменная if вполне, но их мнению, проверенная на опыте модель мира-и его раз­вития.  История всего живого, твердо знали они, движется только от простого к смоленому, от низших ступеней разви­тии к высшим. М вдруг в самом начале человеческого раз­витии, когда люди еще не умели лепить глиняные горшки, шлифовать каменные орудия, пользоваться луком и стрела­ми,   когда  на  месте Лондона  и  Парижа бродили  мамонты, появились   такие   удивительные   образцы   художественного мастерства, как изображение из Ла-Мадлсн, а вместе с ним и еще более поразительные пещерные росписи  г. Альтамире, в Фон до Гом и в других пещерах Франции  и  Испании. Попять и объяснить существование развитого, реалистиче­ского искусства в глубине палеолитического времени в рам­ках  эволюцноиистпческого  мировоззрения  было  невозмож­но.  И такой ситуации создавались благоприятные условия для появления идеалистических концепций. Да, очевидно, что именно здесь, в области происхождения искусства, дух, наконец берет реванш и с полной наглядностью торжеству­ет  свою  победу  над  материей,  над  строгими   законами  ее  развития, над закономерностями общественной жизни. Так думали сторонники умозрительных построений И. Канта и Ф.  Шиллора.

Э. Лартэ и его последователи (Э. Пьетт, Э. Картальяк) рассматривали искусство «делювиальной» древности как результат инстинктивного стремления дикаря к «художествен­ному самовыражению», как «продукт чисто художественного творчества», рожденного из досуга легкой и счастливой жизни. Э. Картальяк, например, толковал художественные палеолитические изображения как проявление «индивидуа­лизма» первобытных людей, когда «каждый как мог выражал свои впечатления. Их по-пастоящему волновало искусство, и при всяком удобном случае они старались вырезать рисун­ки, чтобы потом, получив от них удовольствие, бросить или разбить их без сожаления»³. Подобные построения вели к обоснованию пзначателыюстп «чистого искусства», «ис­кусства для искусства».

Теория «искусство для искусства», основы которой были заложены идеями Э. Лартэ, получила широкое распростра­нение в конце XIX — начале XX столетия. Ее модифици­рованные вариации можно видеть и на страницах современ­ных изданий, посвященных художественному творчеству палеолитического человека. Так, но мнению известного ис­следователя искусства и культуры палеолита П. Грациози, искусство возникло неожиданно, без подготовки, «взрыво-подобно» и сразу в совершенном, вполне закопченном виде, художественно зрелым. «Попытки преодолеть этот абсурд логическими построениями, считает II. Грациози,— носят чисто индуктивный характер, и хотя они не лишены привле­кательности, но при серьезном анализе выясняется, что они не имеют иод собой основы»’¹. Без подготовительной ступени, без каких-либо предпосылок, значит, в нарушение закономер­ностей общественного развития, вис связи с потребностями общества — как проявление свободной творческой силы и волн человеческого духа, не отягощенного зависимостью от материальных условий существования, не имеющего в них своих истоков.

Это в полной .мере соответствует идеалистической теории «искусство для искусства», в основе которой лежит мировоз­зрение индивидуализма.

В 70-х — 80-х гг. XIX в. в связи с открытиями новых земель и пародов происходит заметный качественный сдвиг

в развитии этнографии, антропологии, психологии. Ученые разных стран получают в свои руки великое множество фак­тов, большой частью ранее но известных, о быте, хозяйствен­ном   устройстве,  духовной  культуре  аборигенных  племен. Попытки их осмысления и интерпретация привели к появле­нию ряда фундаментальных трудов но сравнительной этно­графии.   Крупнейшими   этнографами  того  времени  Э.   Топ-лором, Дж.  Фрэзером,  Дж.  Мак-Лелиапом,   Б.  Спенсером разрабатываются идеи о ранних формах религии: тотемизме, анимизме,   фетишизме,   культе   предков.   Дж.   Фрэзером,   в частности, выдвигается концепция происхождения религии, согласно которой первобытный человек вначале верил в свою собственную способность воздействовать на окружающую его природу путем «симпатической магии». Магическое мышле­ние, согласно этой концепции, основывается на двух прин­ципах:   1)   подобное   производит   подобное,   или   следствие похоже на свою причину («гомеопатическая магия»); 2) вещи, которые находились в контакте друг с другом, продолжают взаимодействовать и на расстоянии («контагиозная магия»)⁶. Эти идеи   вскоре   проникли   в   первобытную   археологию, а принцип «подобное порождает подобное» был применен при интерпретации образов палеолитического искусства. Еще в 1805 г. патриарх английской этнографии I). Тейлор сделал попытку объяснить смысл   изображении ледниковой эпохи верой в магическое взаимодействие объекта и ого изображе­ния ^е. Параллельно с Э. Тэйлором аналогичная гипотеза о происхождении искусства была предложена русским иссле­дователем .11. К. Поповым, который, сопоставляя палеолити­ческие рисунки с рисунками эскимосов, пришел к мысли, что искусство палеолита  возникло но из-за «поисков удоволь­ствий», а из-за стремления подчинить себе с помощью магии и   колдовства  стихийные  силы  природы  и  диких   зверей ⁷. Так были заложены основы магической теории происхожде­ния искусства палеолита. После открытия пещерных роспи­сей в Комбарсль, Фон до Гом, Пэр-иои-Иэр, Альтамире с высокохудожественными  изображениями   северных   оленей, лошадей, мамонтов и бизонов, признания их подлинности и их палеолитического возраста эта магическая теория полу­чила новые сильные импульсы.

Идея о том, что охотники древнекаменного века рисова­ли па стенах пещер крупных животных, па которых охотнлись, нс радп «забавы и удовольствия», а с целью магичоско-го воздействия на них, чтобы обеспечить удачу в промысле и содействовать их плодородию, была активно поддержана и развита в трудах С. Рейнака, А. Брей ля, Л. Бегуна, Л. Левн-Брюля, Г. Кюпа и др.⁸ Сила магической теории за­ключалась в том, что она указывала на социальные корни первобытного искусства и прямо, как это казалось сначала, связывала его с потребностями общеетиа.

Первобытному охотнику нужно было добыть зверя, п он стремился сделать это всеми возможными и доступными ему средствами. Так как в силу ограниченности своего умствен­ного развития и технических возможностей он мыслил лож­ными магическими категориями, то ему казалось, что л унией подготовкой к охоте будет использование принципов маги и, первобытного колдовства. Принципы эти — подобное за­мещает подобное, часть замещает целое. Чтобы овладеть зверем, достаточно нарисовать его на стене пещеры или кус­ке кости, камня. Зверь будет околдован, он окажется во власти охотника. Следовательно, чем более похож рисунок па реального зверя, тем вероятнее успех охотничьего пред­приятия. Так родился реализм палеолитических росписей н скульптур.

Этот ход мысли подтверждался огромной массой этногра­фических ^фактов со всего мира. Открытие магического со­держания в искусство палеолита было ноэтому важнейшим вкладом в его изучение после установления самого факта его наличия. И это был, несомненно, сильный удар, направлен­ный против идеалистической трактовки сущности этого ис­кусства, против теории «искусства для искусства», против попыток отрицать наличие социальных закономерностей в развитии художественной деятельности человека. Однако сторонники магической теории и в первую очередь Л. Лови-Брюль чрезмерно увлеклись противопоставлением первобыт­ного человека современному. Они рисовали его, и прежде всего его ум, его миропонимание, как нечто в полной мерс противоположное современному человеку. Так появилась теория о «дологическом» мышлении, о «иррациональном» миропонимании «примитивных» племен, отдаленном про­пастью от мышления современного человека. Первобытный человек находился, согласно этим взглядам, полностью во власти ложных, иллюзорных представлений о себе самом и об окружающем мире. Там действовали, по его представле­ниям, только  законы  магии,  «еимнльиой» (по сходству) и

«парциальной» (целое по части). Положение о «дологиче­ском» мышлении первобытного человека было заимствовано от Л. Леви-Брюля Н. Я. Марром. В отличие от Л. Леви-Брюля Н. Я. Марр, стремившийся быть марксистом и при­менять марксистскую методологию в области своих собствен­ных исследований, пошел много дальше. Если Л. Лови-Брюль не ставни и не мог ставить перед собой задачу преодо­ления идеализма, то П. Я. Марр такую задачу считал для себя основной и центральной.

II одной из проблем, где, казалось, нужно было сделать это 15 первую очередь, явилась проблема происхождения ис­кусства. Нужно было дать бой прежде всего сторонникам теории «искусства для искусства», эстетам «чистой воды». Так родилась серия работ П. Я. Марра и его ближайшего сторонника И. VI. Мещанинова, в которых так или иначе рассматривалась проблема происхождения искусства. Сло­жилась стройная и закопченная концепция, влияние кото­рой иногда можно обнаружить и в настоящее время. Б чем же сущность этой концепции?.

И. И. Мещанинов исходил из утверждения II. Я. Марра о том, что звуковой речи предшествовала кинетическая, язык жестов. Любой жест кинетической речи мог быть закреплен в рисунке: «Человек мог представить свое желанно условным сигналом, выраженным или путем движения самого тела и его частей, пли же нанесением этого сигнала на имевшуюся в распоряжении человека твердую поверхность, воспроиз­водя движение тела, руки и пр., или же условно передавая их хотя бы самым простым построением линейного чер­тежа»⁹.

Поскольку письмо, в понимании И. П. Мещанинова, есть средство общения в графической форме, такие жесты были уже нс чем иным, как письменностью палеолита.

Так, по мнению 11. П. Мещанинова, еще в нижнем палео­лите зародилось «письмо», возникла письменность, предше­ствовавшая звуковой речи и подходящая вплотную к само­му рубежу, отделяющему человека от его звериных предков. Поэтому он готов был искать зачатки «письма» даже в самых древних остатках деятельности человека: «Сравнительная легкость изображения различного положения руки нанесе­нием ее в прямолинейном рисунке или условною передачею штрихового графического вынуждает- нас с большой осторож­ностью отнестись к многим условным знакам, нередко … бочно воспринимаемым нами как простые искусственные или даже случайные нарезки на твердом материале, на дереве, кости или камне, относимых к различным временам так назы­ваемой доистории»¹⁰.

К мустьерскому времени И. И. Мещанинов относил «диф­фузные пиктографические знаки», соответствующие по свое­му характеру «аморфному жесту», «аморфной стадии речи (стадии мелкого охотника среднего палеолита)». Такой об­лик пиктограммы «вполне удовлетворял требованиям древ­нейшего ,,письма» палеолитических   эпох».

Археологи, по его словам, «чрезмерно углубились в изу­чение почти исключительно формы вещи» и потому не увиде­ли аморфных-пиктограмм мустьерского времени.

В верхнем палеолите «диффузная пиктограмма» переходит в «расчлененное пиктографическое письмо», «в детализацию прежнего   диффузного   образа   передачею   его   охотпичьею сценою с изображением стреляющих люден». Эти перемени связывались II. II. Мещаниновым со стадиальным переходом от «мелкой охоты к крупной», с укрупнением охотничьих объединении,  «расчлененном труда по охоте,  рыболовству, начинающемуся скотоводству и мотыжному земледелию»¹¹. Однако это «письмо», но мнению И. М. Мещанинова, но существу   псе   еще   оставалось   «аморфно-образным»,   а   не «аморфпо-сшпетическим, каковым ему надлежало быть при действующем строе членораздельной речи». Это была, но его словам, «аморфная пиктограмма типа альтамирскнх рисун­ков».  Такой архаизм всрхиопалсолнтнчсской письменности И. И. Мещанинов объяснял тем, что она была замкнута среди представителей   «избранного   круга»   (магов,   колдунов)   и потому оставалась «немым свидетелем переходной норы от аморфного   к  аморфпо-сиитстпческому строю»¹².   Что  каса­ется утилитарного назначения кинетической речи, а следо­вательно, и Выросшего на се основе «письма», И. И. Меща­нинов не признавал за ними никакой другой цели, никакого другого содержания, кроме культа и магии, кроме «сноше­ния с магической силой», с тотемом.

«13 Альтампрс,— писал он,— мы имеем письмо уже осед-шего коллектива охотников на крупного зверя, цель письма подобного рода заключалась в обслуживании общения с то­темом и магическою сплою». «Основною целью такого произ­ведения (было) связаться с магическою силою, т. е. войти с

нею в сношение». И далее: «Рисунок палеолита представляет собою не что иное, как письмо, притом использованное тес­ным кругом охотников-руководителей в их сношениях с ма­гическою силою и с тотемом своего коллектива»¹³.

Исходя из отождествления палеолитической стенописи с письмом и «магического» характера последнего, И. И. Ме­щанинов отрицал какое-либо художественное значение па­мятников искусства палеолита, их эстетическую и связанную с последней специфическую познавательную ценность.

«Так называемая „пещерная живопись»,— утверждал И. И. Мещанинов,— есть не что иное, как только лить „ху­дожественная обработка пиктографии»». «Рисунок в этой стадии еще далек от своей последующей установки — удов­летворения эстетического чувства». «Все эти реалистические изображения но могли не носить же самого утилитарного значения и были такими же знаками, графически представ­ленными, т. е. теми же письменами, а вовсе не памятниками чистого искусства»».

Центр тяжести концепции П. Я. Марра и И. И. Мещани­нова лежит, следовательно, в отрицании эстетического ка­чества, эстетического содерншния в искусстве палеолитиче­ского человека. Иными словами — в отрицании его специфи­ки. Это достигалось, как мы видели, двумя способами. Первый заключался в том, что содержание искусства сво­дилось целиком к магии, к «общению с тотемом», нездешни­ми силами, к первобытной колдовской направленности ^|Г‘. Второй способ сводился к отождествлению образцов палео­литического искусства с письменностью. И в том, и и другом случае утилитарная сторона искусства противопоставляла его эстетическому качеству. Если худолчсственпос произве­дение имеет утилитарное содержание, например магическое или религиозное, оно лишено эстетической сущности,— таков логический выводив этого противопоставления. Г> этом выводе но отношению к искусству палеолита можно видеть отражение старой растерянности эволюционистов перед са­мим   фактом   ого   существования:   вот,   казалось,   наконец, препятствие устранено и все стало па свое место! То, что идеалисты считали искусством, на самом деле вовсе не имело эстетического содержания, это только искусствоиодобная деятельность. Однако в действительности истинное решение вопроса найдено не было и, во всяком случае, это было не то решение, которое вытекало бы из духа и сущности марк­сизма.

Мм но можем отрицать, что в искусстве палеолита име­лась определенная информация, которая передавалась через его образы от художника к зрителю. Ыо такое расширение определения письменности, которое предлагал И. И. Меща­нинов, никак не может быть принято. И если даже согла­ситься с ним, оно никак но может быть основанием для отри­цания эстетического качества в образцах палеолитической живописи: ведь даже обычное письмо, каллиграфическое, может нести определенную эстетическую нагрузку. Одно не исключает другого! II точно так же магическое пли любое, другое религиозное содержание но исключает эстетической ценности произведений искусства. Примером могут служить хоралы и мессы Баха, Моцарта, мадонны. Рафаэля, Зевс Фидия, готические соборы и деревянные храмы старой Руси.

Таким образом, интересная по замыслу и направленности против идеализма попытка построения марксистской теории, исчерпывающе отвечающей па вопрос о существе палеолити­ческого искусства, предпринятая П. Я. Марром, пе привела к решению проблемы, а, напротив, снова завела исследова­телей в тупик. В мыслях Н. Я. Марра много интересного, такого, что и до сих пор остается без ответа, по то, о чем гово­рилось выше, идет не в русло марксизма, а в сторону от под­линного материализма и диалектики.

Что же касается марксизма, то еще Ф. Энгельс без тени сомнения признавал истинно художественные, без кавычек, достоинства хороню знакомых ему образцов искусства палео­литического человека. Г. Б. Плеханов, излагая основные марксистские положения о развитии искусства, направлен­ные против теории «искусства для искусства», писал: «Искус­ство есть общественное явление, п если дикарь действительно совершенный индивидуалист, то напрасно мы стали бы спра­шивать себя, каково было его искусство: мы не открыли бы у него никаких признаков художественной деятельности. Но эта деятельность не подлежит ни малейшему сомнению: первобытное искусство — вовсе не миф»¹⁰.

Итак, с точки зрения марксизма первобытное искусство вовсе не миф! Именно искусство, а не искусствоиодобная деятельность. Следовательно, оно представляет собой такую деятельность человека, спецификой которой является эсте­тическое начало, чувство прекрасного. К. Маркс предостере­гал от примитивной, лволюцпоиистпческой трактовки исто­рии искусства и художественной деятельности, свойственной продета вито л им вульгарного материализма. Он выступал против соблазна упрощенческого механистического толкова­ния сложного процесса смены художественных форм. Имея в виду, в частности, эпос, он писал, что «в области самого искусства известные значительные формы его возможны только на низкой ступени развития искусства» ¹⁷.

То, что сказано здесь К. Марксом, относится, как видно из контекста  его   высказываний во введении к «Экономиче­ским   рукописям (1857 — 1858 гг.)»,   не только   к   древним грекам и  их искусству, а в целом к  первобытно-общинной формации. 15 его высказываниях о первоначальных формах ис­кусства содержится и точное определение специфики его ран­них форм. Б обществе, не знающем сложных форм обществен­ного разделения труда, не разделенном на антагонистические классы, искусство еще не выделено в особую самостоятель­ную сферу духовного производства. II. Я. Марр и И. И. Ме­щанинов глубоко ошибались, когда вслед за Л. А. Богдано­вым искали в первобытной общине верхнего палеолита «класс магов» — организаторов   производства,   мастеров  письма  и авторов настенных росписей в пещерах. Напротив, но мысли Б». Маркса, искусство  па  первых  ого этапах  является  «со­общим достоянием п «вплетено» в жизнь древнего человека. Вплетено, но вовсе не’отсутствует. Бо взглядах К. Маркса па идеолргию первобытной общины, на ее мировоззрение и мироощущение выражена совершенно ясно п определенно и его точка зрения на ту специфическую основу, из которой искусство черпает свою силу и в которую уходят самые глу­бокие его корни. Это не магия, не колдовские ритуалы, а не­что иное, несравненно болео обширное и сложное.

Истоки искусства и эстетического восприятия мира, эсте­тической оценки действительности коренятся в мифологии. Определяя суть мифологии, на основе которой выросли образы древнегреческого эпоса, а вместе с ним скульптуры, театра, поэзии и живописи античной эпохи, К. Маркс  прямо  указал  на то, что этой сутью является бессознательно-художе­ственная переработка в сознании человека природы и обще­ственного бытия. Это кардинальное положение марксизма было еще глубже и полнее разработано в ленинской теории отражения, в известных высказываниях В. И. Ленина о двух видах фантазии, творческой и  «пустоцвета».

Да, и искусстве палеолита было представлено магическое содержание, бесспорна его колдовская охотничья направ­ленность. Несомненен и культ плодородия, о котором на­глядно, с предельной выразительностью свидетельствуют женские статуэтки, изображающие прежде всего женщину-мать — символ плодородия.

Но в этом искусстве столь же выпукло представлено и противоположное начало. В нем суммирован отраженный через призму воображения художника практический, вполне реальный, трудовой опыт первобытной общины. Представ­лены и ее реальные общественные интересы: забота о един­стве и благополучии общественного коллектива. Истинной же почвой, па которой это искусство возникло, была по ма­гия, а труд, сформировавшиеся в процессе труда чисто чело­веческие способности, чувства и качества, отличающие человека от животного.

Магии, конечно, могла способствовать вначале материа­лизации этих новых для нашей планеты качеств человека как социального существа, в том числе искусства, эстетического переживания. По се роль сводилась не более чем к роли внешнего   стимула — катализатора.

Она не могла родить искусство, поскольку была ему про­тивоположна по своей сути. Да, конечно, пещерные росписи появились потому, что в силу своей ложной теории охот­ничьей магии человек нуждался в изображении животного, потому, что ему нужно было изобразить зверя. По то, что он смог изобразить зверя, и притом так живо, так похоже, уже совсем не зависело от любой магической теории. Это целиком определялось его физическими возможностями, в первую оче­редь наличием гибкой и умелой руки, а также всех человече­ских чувств, рожденных в результате предшествующей исто­рии человека. Л еще больше — состоянием его ума, интел­лектуальными способностями, творческим воображением. II не в последнюю очередь — чисто человеческой потреб­ностью выразить I! наиболее ощутимой, впечатляющей фор­ме тс переживания, тс эмоции, которые созрели в его психи­ке, в его внутреннем мире и искали своего выхода в общении с другими людьми.

Именно это отношение к миру, оценка всего происходя­щего в природе и обществе явились одним из тех важнейших свойств человека как общественного существа, которые поло­жили окончательную грань между человеком и животным. Таким образом, возможность возникновения искусства как новой формы деятельности человека коренилась в самой его природе. По возможность эта была реализована в полной мере не только в силу внутренних потребностей человека к самовыражению, к передаче чувств и переживаний, но и под влиянием определенных стимулов, связанных с его трудовой деятельностью, общественными нуждами и повседневной борьбой за существование. Нельзя отрицать и того, что в раз­витии художественной деятельности определенную роль сыг­рала и потребность в сплочении первобытной общины. В част­ности, важную социальную роль играло искусство как форма передачи информации, как способ общения, как система воспитательных средств.

Зачатки эстетического отношения к действительности, первые проявления чувства прекрасного и связанной с ним творческой фантазии, как мы теперь знаем, появились уже в конце мустьерского времени, около 00—40 тыс. лет назад. Их появление было вполне закономерным результатом дли­тельного развития человека и общества. 11 здесь нужно от­дать должное мустьерскому человеку — неандертальцу и его достижениям.

В мустьерское время происходят не только важные изме­нения в материальной культуре, по совершаются и корен­ные сдвиги в сознании самого человека. Об этом убедительно свидетельствуют захоронении мустьерского времени. Одно из них открыто в Средней Азии в гроте Тешик-Таш. Захоро­нение мальчика-неандертальца здесь было окрулсепо рогами козла, специально поставленными в виде круга — повсемест­ного символа солнца. Еще более яркая картина предстала перед исследователями при раскопках пещеры Шанидар в Ираке. Неандертальцы, похоронившие умерших в этой пеще­ре, не только обеспечили сохранность останков одного из членов своей общины, у которого при жизни была ампутиро­вана рука, но и засыпали погребения сородичей цветами. Об этом говорит пай денная в шанидарскнх захоронениях цветочная пыльца. Приведенные факты — выражение не только достаточно развитых общественных связей, но и эстетических чувств. О возникновении художественной дея­тельности и первых признаках эстетического отношении к действительности в мустьерское время свидетельствуют так­же находки образцов различных, на первый взгляд, прими-тивных изображений. Так, в мустьорских слоях Ля Феррасп и Ле Мустье найдены кости животных с нанесенными на них параллельными нарозками, в Донской пещере на Кавказе — плитка известняка с прорезанным изображением креста, в местности Тата (Венгрия) — галька с перекрещивающими­ся линиями, в Внлено (ФРГ) и Турскс Маштала (Чехослона-кия) — фрагменты костей животных с геометрически пра­вильными насечками, в пещерах Ля Феррасп, Ло Мустье, Леш дель Азе — куски охры и охряные «карандаши»¹⁸. В дополнение к этому можно назвать и более выразительные находки самого последнего времени. Это, например, лопатка мамонта, обнаруженная в надежно датированном слое мусть-ерского времени на стоянке Молодова-I на Днестре. На по­верхности лопатки видны насечки, выгравированные линии, мотивы зигзага, кнадратов, ямки, лунки, полоски черной краски, а также контурная фигура животного ^1!\ На стоянке Пронятин под Терпонолсм также в мустьерском слое и вместе с типично мустьерским инвентарем найдена продольно расчлененная лучевая кость зубра с гравированным изобра­жением животного (возможно, лошади, но предположению В.  И.  Бибикова)²⁰.

Эти первые в истории художественного творчества орна­ментальные композиции в виде чередующихся нарезок, простейшего зигзага, единичных полосок краски, прими­тивных изображений животных имеют принципиальное зна-‘ чение для понимания происхождения искусства. Это образ­цы, пусть еще и примитивной, но уже изобразительной дея­тельности. Их создатели сумели преодолеть инерцию старой косности ума и хаоса ассоциации. Они отобрали в бурном потоке впечатлений то, что для них было наиболее важным и существенным. Ясное взамен неясного и расплывчатого, логика на смену туманным ощущениям — таков объектив­ный смысл этих древнейших образцов изобразительной дея­тельности. Они представляют собой связующую нить от мустье к уникальным памятникам искусства верхнего пале­олита.

         Как известно, с определенного момента особую роль в нем стало играть представление об обладании правами горожанина, или, как час­то пишут в литературе — правами бюргера. Само формирование этого понятия представляет большой интерес. Если в первых хартиях, как правило, говорится о правах, привилегиях жителей города — горожан, то в последующих уже ставится вопрос о том, кто может считаться та­ковыми. С точки зрения социальной это означало кристаллизацию и консолидацию бюргерства как сословия. Характерно, однако, что осно­вание для обладания статусом горожанина, как правило и по преимуще­ству (несмотря на возможность сочетания с другими критериями и на региональные варианты), — это владение домом или землей в городе, то есть нечто, не связанное с занятиями, которые мы считаем собственно городскими. Городское право, выросшее из иных видов средневекового права и в то же время отражающее ценностные ориентации средневе­ковых горожан, удержало эту норму, откровенно ориентированную на главную ценность средневекового общества — недвижимость.

         Одна из южнофранцузских грамот XIII в. зафиксировала представ­ления о критериях принадлежности к городскому сообществу в воспри­ятии горожан и права. Доказывая свои права, истцы утверждали, что они проживают в этом городе уже более 20 лет, служили в войске это­го города и платили положенные налоги, и потому должны считаться его жителями, на что противная сторона возражала, указывая, что ист­цы не платили вступительного коммунального взноса и налогов и не служили в войске, а вот он-то, ответчик, полноправный горожанин, ибо приобрел дома и другую недвижимость и «подготовился должным обра­зом, чтобы явиться перед консулами» и теперь может представить пись­менный документ о признании его горожанином, писанный публичным нотарием. К сожалению, нам неизвестно, какие свидетельства предста­вили обе стороны суду, характерно, однако, что консулы признали истцов жителями города.

         С точки зрения права формирование понятия «горожанин» означа­ло смену субъекта права. Если первые городские хартии в идеале име­ли в виду все население города, то теперь часть его оказывается за рамками собственно городских правовых норм (т.е. и за рамками единого  правосудия и справедливости, что несомненно раскалывало общность города в целом и, как мы знаем, было причиной многочисленных конфликтов). Таким образом, можно сказать, что территориальное право перерастает в сословное. Крайне важно, что городское право не знает полноправных и неполноправных горожан, а делит население города нагорожан и негорожан. Последние практически не фигурируют в городских юридических документах; либо речь может идти лишь об их изъя­тии из ведения города и ее форме, либо о них просто умалчивают. И то и другое характеризует городское право как достаточно жесткую систему, несмотря или вопреки, а может быть, по причине определенной от­крытости городского слоя, его утопического стремления к гомогенности общины.

         Известно, что особую роль для жителей городов, особенно находившихся в сеньориальной зависимости, играло получение — или фиксация — свободного статуса жителей. Разумеется, интерес права к этому вопросу сильно варьирует в зависимости от региона и условий его раз­вития, т.е. от его актуальности: он может быть выражен предельно от­кровенно (ст. 1 права Гослара), через декларирование отмены сервиль­ного статуса, либо через нормы, отменяющие или фиксирующие отсут­ствие определенного рода поборов (например, права мертвой руки, как это часто бывало в пиренейских фуэро).

         Характерно, что именно этот вопрос ложится в основу «системно­го» соответствия содержания разных его отраслей друг другу. В средне­вековом праве и практике личная свобода не обязательно сопровожда­лась и свободой распоряжения имуществом; городские же хартии сви­детельствуют о постепенном подтягивании, достройке «свобод»: лич­ный свободный статус предполагал отмену (или фиксацию отсутствия) права мертвой руки и брачного побора, т.е. открывал дорогу свободно­му наследованию и свободе брака; к этому добавлялось свободное рас­поряжение имуществом, в том числе и недвижимым (хотя иногда с пред­почтением в пользу согорожан). Из этого естественно вырастало право «одного года и одного дня» и принцип «городской воздух делает свобод­ным», хотя они не отменяли наличия рабов и зависимых у самих горо­жан, усиливая сословный характер права сословностью понятия свобо­ды.

         Естественно, особое внимание всякое право уделяет разрешению конфликтов. Средневековое право города также отчетливо осознает их неизбежность, и фиксируя прецеденты, и формируя категориальный аппарат, и предлагая способы их разрешения.

         Конфликты между горожанами, особенно в том, что касалось имущественного, обязательственного, гражданского права, разрешались прежде всего путем судебного разбирательства. В зависимости от их характера тяжба могла проходить в цеховом, гильдейском суде, в судебратства либо в городском суде. Система доказательств долгое время основывалась на соприсяжничестве, хотя и не чуждалась здравого смысла, опиравшегося на свидетельства и обстоятельства дела. Влияние купеческого суда, а потом и рецепции римского права привело к повышению роли письменных доказательств и свидетельств, что не пре­пятствовало тем не менее сохранению в некоторых местах вплоть до XVI в.  Божьего суда. Право учитывает возможность примирений и сог­лашений перед судом или вне его, перед свидетелями. С XII—XIII вв. (в зависимости от региона) вырабатывается форма арбитражного суда.

         Жизнь в городе в силу естественных причин — скученности, концентрации разнородных интересов, акцентированных социальных различий, участия в политических событиях и т.д. — давала больше поводов для проявления насилия, в том числе и в форме преступления, чем жизнь деревенская. Городское право знает такие виды преступлений, как убийства, драки, изнасилования, побои, грабежи, кражи — они состав­ляют непременные темы любого городского свода постановлений, ес­тественно, в больших подробностях, чем многие вопросы повседневной, «мирной» жизни, в силу своего выпадения из нормального, «правильно­го» хода событий.

         В случаях насилия, влекших за собой уголовные тяжбы, само нака­зание являлось своего рода разрешением и завершением конфликтов, учитывая то понимание правосудия, которое характерно для средневе­кового сознания: восстановление истины и справедливости имело своим необходимым элементом воздаяние за содеянное. Именно поэтому в те­чение длительного времени в городском праве в пенитенциарной систе­ме присутствует принцип талиона, который лишь постепенно заменяет­ся штрафами. Точно так же, несмотря на то, что кровная месть в преде­лах города запрещается, изгнание осужденного с одновременным объяв­лением его вне закона фактически молчаливо признавало ее возмож­ность. В то же время в этом явлении весьма важно отметить переход/пе­ревод конфликта с семейно-родового уровня на общинный, ибо объяв­ленный вне закона был таковым для всей городской общины, и сущест­вование такой нормы предполагало/вменяло единое отношение и оди­наковые действия всех горожан.

         Если говорить о пенитенциарной системе в целом, то она основыва­лась на обычном и королевском праве и, пожалуй, в большей степени была связана/зависела от окружающего мира, — местной традиции, по­литической ситуации и т.д. — чем от городского развития как такового. В городских хартиях мы находим в качестве кары за уголовные преступ­ления талион, вергельд, телесные наказания (плети), клеймление, острижение волос, нанесение увечий, разрушение дома, обезглавливание, объявление вне закона, изгнание, позорный столб и др. — в зависимости от времени и места.

         Особое внимание городские хартии уделяют конфликтам в общественных местах. По сути дела, охрана «мира» характерна и для королев­ского законодательства, и для обычного права. Не будучи собственно городскими, подобные установления, тем не менее, приобретали особое значение в его стенах, в связи со скученностью населения и повышен­ной опасностью возникновения конфликтов.

         Городское право отразило и осознание горожанами необходимости  «профилактики преступлений». Об этом говорят и строгие наказания а нарушения мира, и запреты появляться в общественных местах с oружием (или обнаженным оружием), характерные для городских хартий и установлений. Во многих городах, особенно в период политической и экономической нестабильности, городские советы издавали единовременные акты, ограничивавшие свободу собраний на улицах, вводившиетребования ходить по улицам ночью со светом и т.д., как это было вЛиссабоне в период волнений конца XIV в.

         Многие наказания и по типу, и по форме приведения в исполнение прежде всего публичные, тоже играли роль своего рода предупреждений. Недаром в Англии в XIII в. нарушение хлебопекарной технологии влек­ло за собой демонстрацию преступника с буханкой, повешенной на шею по всем улицам города, а в южно-французских городах за кражу пригова­ривали к избиению палками pertotamviltam. И то, и другое несомненно должно было и устрашать, и объединять общину. Наконец, не послед­нюю роль в борьбе с преступлениями играло знакомство горожан с зако­нами и установлениями, настоятельно осуществлявшееся в городе.

         И здесь мы переходим к очень важной проблеме — социализирую­щей функции права в жизни средневекового горожанина.

         С течением времени право как форма нормативного мышления обособилось от норм моральных и религиозных, а затем оказалось в руках сугубых профессионалов, одновременно став сложной и разветвленной дисциплиной. В средневековье, как мы видели уже на материале понятийного аппарата, представлений об источниках права, характера суда, эти формы были все же еще очень близки и постоянно переплетались. Блестящей иллюстрацией этому может служить знаменитое требо­вание к любому, отправляющему общественную должность, быть чело­веком «доброй славы», что подразумевало верность, честность, законо­послушность, ответственность, спокойный нрав. Набор положительно оцениваемых качеств интересен сам по себе, если сравнить его, скажем, с предписаниями идальго в Семи партидах или представлениями о дос­тоинствах рыцаря. К сожалению, они не всегда бывают описаны под­робно, иногда текст установления содержит лишь указание на необхо­димость обладания famabona, но, видимо, под этим термином скрыто примерно то же. Таким образом, право фиксирует определенный нрав­ственный стереотип, лишь соответствуя которому горожанин мог стать полноценным и полноправным участником общественной жизни. Бо­лее того, то же требование предъявлялось участникам судебного про­цесса или сделки — соприсяжнику, поручителю и т.д., учитывалось при вынесении приговора. Так, зафиксированные ценностные установки, будучи осмыслены с точки зрения права, уже навязывались и таким об­разом воспроизводились в обществе.

         Нормы городского права были таковы, что неизбежно втягивали в правоведение и правотворческую деятельность практически каждого горожанина, по крайней мере в идеале. Этого требовали правила скрепле­ния сделок, особенно на недвижимость, когда соседи непременно должны были выступать в роли свидетелей; этому способствовало участие в су­дах разного уровня, и в качестве членов судебной коллегии, и в качестве присяжников, свидетелей, поручителей, не говоря уже об участии в городском управлении. Городская ассамблея давала возможность творить правовые нормы, в то время как открытость заседаний судов, пока она существовала, создавала условия для контроля со стороны населения го­да за соблюдением законов и установлений. В крупных городах с высо­ко развитым управлением преимущественно юга Европы эту роль игра-пи так называемые «анкеты» и доносы на должностных лиц.

         В такой ситуации знание обычаев и законов было необходимым компонентом знаний о мире и участия в общественной жизни. Возмож­ным же оно становилось в силу доступности правовой информации. Она обеспечивалась участием в ассамблеях, возможностью присутствия на суде, оглашением решений и установлений городского совета, равно как и королевских ордонансов, на городской площади, записью законо­дательных актов, городских и королевских, в городской книге. До нас дошли грамоты, подтверждающие, что члены городского совета дово­дят до сведения жителей обращения к ним короля. В городских школах дети горожан получали первые знания в области права. Наконец, появ­ление законоведов и возможность воспользоваться их консультацией открывала дополнительные пути к знакомству с предметом. В то же время оно играло двойственную роль, как бы отчуждая юриспруден­цию, право от его создателей и пользователей.

         Приобщение к правотворчеству и знанию права в подобных фор­мах, подразумевавших его практическое освоение и применение, дела­ло право живым и актуальным для горожанина. В то же время в разно­образии его уровней и видов, сосуществовавших в городе, проявлялась, как и в других областях жизни, одна из особенностей городской жизни — наличие паутины/множественности однопорядковых, но различимых явлений. Позволю себе предположить, что как полилингвизм меняет психологию человека, так и привычка к разнообразным формам пра­вовой жизни приучала горожанина к большей динамичности, терпимо­сти и гибкости восприятия социального мира.

         Итак, обстоятельства рождения городского права обусловили его двойственность. С одной стороны, ему были присущи черты, общие для всего средневекового права, что особенно сказывалось в формах, кото­рые оно обретало. Этому способствовала и вечная тяга к врастанию в окружающий мир, к тому, чтобы обладать теми знаками и признаками статуса, которые имели лица привилегированного статуса. С другой бороны, целый ряд привилегий и свободы — личная, брака, собственно­сти — постоянно сталкивали город именно с этими слоями общества и по сути ставили город как субъект права вне иерархии: ведь в идеале жи­тель города – «ничей» вассал, «ничей» зависимый. Отсюда — парадок­сальное явление, если учесть гетерогенность города как феномена и как социума — определенная замкнутость на себя и как результат этого в праве — консолидация сословия и ненавязчивая фиксация своих, от­личных от иных слоев, ценностей, что позволяло их воспроизводить.

ОБ ОСНОВАХ АНТИАЛКОГОЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

В настоящее время в большинстве экономически раз­витых стран проблема алкоголизма приобрела особую актуальность, к ней приковано внимание специалис­тов различного профиля: медиков, юристов, социоло­гов, работников просвещения и др. И это вполне по­нятно. Употребление спиртных напитков, а тем более злоупотребление ими в силу присущих алкоголю осо­бенностей и эффектов оказывает самое разнообразное, но всегда негативное воздействие на организм и пове­дение человека, на жизнедеятельность в целом.

Острота нынешней алкогольной ситуации в стране вызывает большую озабоченность у общественности, все настойчивее требующей принятия неотложных, мер по решению данной проблемы. Алкоголизация насе­ления за последнее время приобрела масштабы, реаль­но угрожающие физическому и нравственному здоро­вью нации.

Опасность эта проявляется прежде всего в высоких темпах роста потребления спиртных напитков, уровень которого, по оценкам экспертов, достиг 14—15 л абсо­лютного алкоголя на душу населения — самого высо­кого показателя в мире. По мнению экспертов Всемир­ной организации здравоохранения, степень повышен­ной опасности винопотребления начинается с 8 л аб­солютного алкоголя на человека в год.

В силу неблагоприятных социально-экономических обстоятельств, характерных для современной России, последствия злоупотребления алкоголем в нашей стра­не оказываются более тяжелыми, а интенсивность их проявлений—более высокой. Одним из важных пока­зателей серьезного неблагополучия в этой области яв­ляется опережающий темп роста «пьяной» преступно­сти. Так, если показатели общей преступности в пос­леднее время относительно стабилизировались, то уро­вень «пьяной» преступности, напротив, ежегодно уве­личивался на 15—17%.

На растушую криминогенность пьянства указывает и неуклонное превышение доли преступлений, совер­шаемых в состоянии алкогольного опьянения, в струк­туре общей преступности. Так, если в названной струк-

туре доля «пьяной» преступности в 1996 г. составила 37%, то в 2001 г. этот показатель превысил отметку 40%. Еще более внушительна роль пьянства при со­вершении тяжких преступлений: умышленных убийств (78%);тяжких телесных повреждений (79%); изнаси­лований и покушений на них (75%).

Значительно возросло и количество административ­ных правонарушений на почве злоупотребления спир­тными напитками. Например, за последние три года число выявленных милицией нарушений антиалко­гольного законодательства выросло почти на 52% и коснулось 12,3 млн человек.

Однако и эти цифры не отражают реальной карти­ны. По мнению экспертов, в среднем треть лиц, нару­шающих общественный порядок на почве злоупотреб­ления алкоголем, по разным причинам остается вне административного воздействия.

Другой особенностью нынешней алкогольной об­становки в стране является резко возросшая смерт­ность граждан, непосредственно связанная с потреб­лением алкоголя. В 1995 г. наша страна потеряла по этой причине свыше 100 тыс. человек (втрое выше показателей 1991 г.), из них 55 тыс. умерли от алко­гольных отравлений, 21 тыс. погибла при пожарах и в дорожных происшествиях, почти 25 тыс.погибло от преступных посягательств. Аналогичный показатель в Швеции составляет около 6 тыс. человек.

Не может не вызывать серьезных опасений и сохра­няющаяся на очень высоком уровне заболеваемость алкоголизмом. Наличие 2,5 млн только официально зарегистрированных хронических алкоголиков пред­ставляет реальную опасность нарушения генофонда нации, а затраты на их лечение и содержание тяжелым бременем ложатся на общество. Что касается влияния данного фактора на состояние общественного поряд­ка, то необходимо учитывать, что в общей массе ал­коголиков в среднем до 20% составляют лица с ус­тойчивым противоправным поведением, представля­ющие постоянную угрозу безопасности окружающих. Напрашивается вывод: нынешняя алкогольная обстановка в стране по своему характеру и динамике, мас­штабам распространения и размерам негативных по­следствий представляет повышенную угрозу обще­ственной безопасности, социальному иэкономичес-кому благополучию общества, что диктует настоятель­ную необходимость радикальных изменений в госу­дарственной антиалкогольной политике.

Акцент в основном на позитивные изменения в ан­тиалкогольной политике как реального средства неко­торого ослабления остроты ситуации вполне объясним. В условиях продолжающегося социально-экономичес­кого кризиса рассчитывать на сколько-нибудь суще­ственное ослабление глубинных причин пьянства не приходится. Возможность эта может представиться лишь через годы успешного проведения экономичес­ких реформ, улучшения социального и материального положения народа.

Итак, какова суть антиалкогольной политики го­сударства и в чем конкретно заключается возмож­ность снижения остроты проблемы пьянства? Какую роль могут играть органы внутренних дел в повыше­нии эффективности указанной деятельности? Поли­тика государства в этой области объективно призва­на, с одной стороны, обеспечить такое удовлетворе­ние возникающего по самым разным причинам спро­са людей на спиртное, которое сводило бы к мини­муму неизбежные при этом негативные последствия, сдругой — посредством продуманного регулирования винопотребления и осуществления широкого комп­лекса профилактических мер добиться постепенного сниженияэтого спроса. Сравнительный анализ дина­мики алкогольной ситуации в разных странах убеж­дает: там, где политика государства не отвечает ука­занным требованиям, проблема пьянства при прочих равных условиях неизбежно становится более острой. Убедительным аргументом тому служит исторический опыт России, где на протяжении продолжительного времени правительственная политика больше стиму­лировала, а не сдерживала распространение алкого­лизма среди населения.

Особенно ярко несоответствие государственной антиалкогольной политики подлинным интересам борьбы с пьянством и его пагубными последствия­ми проявилось в последние 10—15лет. Широкомас­штабная антиалкогольная кампания 1985—1988 гг. с ее генеральным курсом на форсированное вытес­нение пьянства вызвала к жизни явления, которые еще долго в обозримой перспективе будут отрица­тельно влиять на алкогольную ситуацию в стране. Речь идет не только о небывалых ранее масштабах самогоноварения, серьезно ограничивших возмож­ности государственного регулирования винопотреб­ления. Политика запретов и жестких ограничений, принудительного насаждения трезвости при сохра­нении у большинства населения потребности в ал­коголе породила в народе массовое недовольство действиями властей по борьбе с пьянством, скрытое и явное потребление спиртного. А это, в свою оче­редь, сильно подорвало главное условие успеха в дан­ном деле — широкую поддержку антиалкогольных усилий государства со стороны общественности. Венцом же кампании стали дальнейший рост пьян-

ства и значительное ухудшение условий и возмож­ностей для решения проблемы в будущем.

Столь же ошибочной, но еще более пагубной по сво­им последствиям следует, видимо, признать ориента­цию на другую крайность — обеспечение широкой до­ступности спиртных напитков и фактический отказ от государственного регулирования винопотребления, являющегося непременным атрибутом антиалкоголь­ной политики во всех цивилизованных странах. Отказ в январе 1992 г. от государственной монополии на про­изводство и реализацию спиртных напитков, переход к рыночным отношениям в этой сфере в сочетании с чрезмерно высокими налогами на производимую вин­но-водочную продукцию породили всплеск ее неле­гального производства, широкий размах незаконного оборота спиртных напитков.

Совершенно очевидно, что сама сфера производства и реализации винно-водочной продукции становится все более криминогенной. Об уровне ее криминоген­ное™ свидетельствуют следующие данные: лишь за 1994— 1995 гг. органами внутренних дел были выявле­ны около 3,5 тыс. подпольных цехов по изготовлению спиртных напитков и пресечены около 10 тыс. фактов незаконного предпринимательства. Объемы нелегаль­но изготовляемой алкогольной продукции, поданным экономического комитета Государственной думы, сравнялись с объемами официально регистрируемой продукции. В погоне за сверхприбылями алкогольно-мафиозные группы прибегают к широкому использо­ванию в качестве сырья технического спирта, в резуль­тате алкогольный рынок в буквальном смысле навод­нен некачественной, фальсифицированной винно-во­дочной продукцией. По данным Госторгинспекции, в ходе проверки 1,5 тыс. торговых точек в 60 регионах страны 37% реализуемой продукции были изъяты из продажи как некачественные (завышенное содержание сивушных масел, эфиров и т.п.). Проверка же, прове­денная по линии отделов внутренних дел, выявила еще более неблагоприятную картину: от 40 до 65% прода­ваемых винно-водочных изделий оказались фальсифи­цированными. Наличие альдегидов, сивушных масел, метилового спирта порой превышало допустимые нор­мы в десятки раз. Именно этим обстоятельством глав­ным образом объясняется рост алкогольных отравле­ний в 3 раза за 1992—1995 г. в сравнении с 1991 г.

Помимо значительного расширения незаконного из­готовления и сбыта винно-водочной продукции, от­каз от государственной монополии в этой сфере выз­вал отмену ранее действовавших ограничений в дос­тупности спиртных напитков по времени и месту их продажи, установление весьма низких цен на них (в 3—3,5 раза дешевле по сравнению с другими основны­ми продуктами питания). По заключению Комитета эк­спертов Всемирной организации здравоохранения, широкая доступность спиртных напитков заметно уменьшает количество воздерживающихся от их упот­ребления и вдвое увеличивает количество злостных пья­ниц с постоянным противоправным поведением.

Следует признать, что даже при самой активной дея­тельности отделов внутренних дел в этой области зна­чительно сократить объемы нелегального производства и реализации винно-водочных изделий не удастся, если не будут введены в действие эффективные правовые и экономические факторы, не будет создана действен­ная система государственного регулирования винопот-ребления, в том числе посредством осуществления дол­жной ценовой политики. Принятый в ноябре 1995 г. ФЗ «О государственном регулировании производства и оборота этилового спирта и алкогольной продукции» создает хорошую правовую основу для упорядочива­ния дел в этой сфере и устранения многих недостат­ков антиалкогольной политики.

В части укрепления общественного порядка важное значение имеет, например, предусмотренное законом право местных органов власти устанавливать некото­рые ограничения по месту и времени продажи алкоголь­ных и особенно крепких напитков и др.

Задача отделов внутренних дел в интересах обеспе­чения общественной безопасности и соблюдения нрав­ственных норм поведения граждан — активнее иници­ировать принятие органами законодательной и испол­нительной власти субъектов РФ или органами мест­ного самоуправления решений, ограничивающих роз­ничную продажу алкогольной продукции на опреде­ленной территории. Первоочередным среди экономи­ческих мер стабилизации и некоторых мер по ослабле­нию алкогольно-криминальной обстановки являются:

а) снижение акцизов на винно-водочные изделия (хотя бы на 75-80%), что заметно способствовало бы сдер­живанию нелегального изготовления спиртных напит­ков, а также импорта винно-водочных изделий;

б) проведение такой ценовой политики, которая, с од­ной стороны, стимулировала бы изменения в структу­ре винно-водочной продукции путем снижения доли в ней крепких напитков и заметного увеличения доли сухих виноградных вин (ныне доля крепких напитков составляет более 85%), а с другой — способствовала бы устранению явно ненормального положения, при ко­тором водка оказалась самым дешевым продуктом по­требления.

Другим серьезным просчетом последних лет являет­ся развал ранее действовавшей широкой социальной системы пресечения и профилактики пьянства, вклю­чавшей (помимо отделов внутренних дел и здравоох­ранения) трудовые коллективы, общественные органи­зации и объединения, учреждения культуры, образова­ния и другие государственные органы.

Прекратили работу существовавшие при исполнитель­ных органах власти разных уровней комиссии по борь­бе с пьянством, выполнявшие функции координации антиалкогольных усилий различных ведомств, служб и организаций, контроля за исполнением принимаемых решений. Вокруг проблемы пьянства сложилась атмос­фера равнодушия и пассивности, что, естественно, об­рекает на неудачу или низкую эффективность антиал­когольные усилия государственных органов, в том числе и отделов внутренних дел, которые в борьбе с противо­правными проявлениями на почве пьянства очень час­то остаются в одиночестве, не имея должной поддерж­ки со стороны как исполнительных органов, так и об­щественности. Действенность многих норм Закона от 16 мая 1985 г.» О мерах по усилению борьбы против пьян­ства и алкоголизма, искоренению самогоноварения», предусматривающих административную ответствен-

ность за различные правонарушения, связанные с ал­коголем, фактически утрачена или сведена к миниму­му. К этому следует добавить, что утвердившаяся в об­ществе атмосфера вседозволенности и безнаказаннос­ти стимулирует открытое групповое распитие спиртно­го в общественных местах, на транспорте, в рабочей и служебной обстановке.

Произошли и некоторые другие изменения, негатив­но влияющие на состояние борьбы с пьянством и алко­голизмом. Под давлением развернувшегося под попу­листскими лозунгами о защите прав человека движения была упразднена система ЛТП для хронических алкого­ликов-правонарушителей. В настоящее время в стране насчитывается минимум 350—400 тыс. хронических ал­коголиков, которые своим поведением систематичес­ки нарушают общественный порядок и гарантирован­ные Конституцией России «права и свободы других лиц» (ст. 17) и поэтому нуждаются в медицинском лечении в условиях временной изоляции от общества. С ликвида­цией ЛТП поведение этого огромного числа алкоголи­ков, постоянно вступающих в конфликт с законом, за­метно обостряет криминогенную обстановку, что не­избежно поднимает вопрос о создании на качественно иной основе специальных учреждений, подобных ЛТП.

Точно так же ждет своего законодательного решения вопрос о медвытрезвителях, длительная неопределен­ность с ведомственным статусом которых не могла не ослабить их роль в пресечении пьянства и проведении профилактической работы. Подготовленные МВД РФ проекты о социальной помощи гражданам, находящим­ся в состоянии опьянения, предусматривают широкий перечень мер по значительному укреплению и повыше­нию статуса данного звена в социальной системе пре­сечения и профилактики пьянства.

Однако кнаиболее значимым мерам, охватывающим все аспекты рассматриваемой проблемы, следует, оче­видно, отнести прежде всего разработку и проведение в жизнь научно обоснованной антиалкогольной по­литики государства, направленной на создание проч­ной правовой, организационной, материально-фи­нансовой основы по искоренению пьянства, обеспе­чивающей активное и скоординированное участие в ней всех заинтересованных государственных органов, общественных организаций и социальных институ­тов.

В связи с принятием нового Кодекса Российской Федерации об административных правонарушениях в практической деятельности правоохранительных орга­нов, направленной на борьбу с пьянством, будут воз­никать новые проблемы. Прежде всего это вопрос о том, является ли напиток алкогольным. В примечании к ст. 20.20 говорится, что под алкогольной и спирто­содержащей продукцией понимается продукция с объемным содержанием этилового спирта более 12%. При распитии спиртных напитков, на упаковке (эти­кетке) которых отсутствуют необходимые реквизиты, возникнет необходимость проведения административ­ного расследования, обязательными элементами кото­рого в данном случае будут назначение и проведение экспертизы, что в конечном счете скажется на эконо­мичности и скоротечности административного про­цесса.

Яковченко Л.А., Голенков В.С. Об основах антиалкогольной политики Российской Федерации // Вестник Московского университета МВД России. – 2003. — № 3. – С. 20-22.

О ФИЗКУЛЬТУРНОМ ОБРАЗОВАНИИ СТУДЕНТОВ Д. Н. Давиденко, П. В. Половников, В. А. Щеголев

Санкт-Петербургский государственный технический университет

Вклад физической культуры в высшее образование должен со­стоять в обеспечении студентов всеми аспектами знаний о жизнедея­тельности человека, о его здоровье и здоровом образе жизни, а также в овладении всем арсеналом практических умений и навыков, обеспечи­вающих сохранение и укрепление здоровья, развитие и совершенство­вание его психофизических способностей и качеств личности. Такое гуманитарное направление физической культуры в вузе существенно повышает ее кул ьтуро образующие функции и придает ей истинно педа­гогический характер. С помощью знаний, полученных по физической культуре, студенты должны создать целостное представление о процес­сах и явлениях, происходящих в живой природе, более полно понять возможности современных научных методов познания природы и вла­деть ими на уровне выполнения профессиональных функций. Знания, полученные при освоении обязательного минимума содержания про­граммного материала по физической культуре, должны составить базис представлений о здоровом образе жизни и обеспечить теоретическую основу формирования навыков и умений по физическому самосовер­шенствованию личности в течение всей жизни. Такой подход к физ­культурному образованию студентов влечет за собой отказ от традици-онных моделей вузовского педагогического процесса и необходимости пересмотра целей физкультурного процесса в сторону развития его гу­манизирующих и культурообразующих функций на современном этапе. Характерное для большинства преподавателей физической куль­туры стремление к максимальной двигательной плотности занятий и их интенсивности в ущерб образовательной деятельности превращает учебные занятия в уроки физической подготовки, снижается и так низ­кий образовательный эффект. Командно-строевые методы, доминиру­ющие до настоящего времени в физическом воспитании студентов, при­вели к потере личности занимающегося, где приоритетом воспитания до настоящего времени еще являются чисто внешние показатели уровня физической подготовленности студента и сдаваемые им контрольные нормативы учебной программы. Отсюда — принудительная подгонка личности под какие-то усредненные, сверху спущенные нормативы, что явно противоречит идее свободы личности гуманистических принципов ее формирования. К проблемам физкультурного образования студентов можно отнести и недостаточность его образовательной и воспитатель­ной сторон, информационной насыщенности занятий, слабое привлече­ние студентов к анализу собственных выполняемых двигательных дей­ствий и умений, отсутствие анализа и убеждений о повседневной необ­ходимости своей физкультурно-спортивной деятельности и т. д. Пре­одолеть отчуждение физкультурного образования от личности можно только путем дальнейшей гуманизации, поворота всей системы воспи­тания к человеку.

Организация учебного процесса в соответствии с требованиями государственного образовательного стандарта и установками пример­ной учебной программы по физической культуре требует от соответст­вующих кафедр коренных преобразований в содержании работы, под­чиняя ее достижению основной цели, сформулированной в программе, -формированию физической культуры личности студента. Особенно зна­чимые изменения должны произойти в организации учебной работы, содержание которой в значительной степени определяет эффективность всего учебного процесса. Сложившаяся десятилетиями система госу­дарственного устройства нашего общества сформировала человека, не готового к разным изменениям в обществе, к активному образу жизни, самостоятельному принятию жизненно важных решений, освоению но­вых представлений и соответствующих форм практической деятельнос­ти. Обязательные занятия по физической культуре в различных образо­вательных учреждениях, в том числе и в высшей школе, должны со­ставлять основу формирования физической культуры личности студен­та.

ФИЗИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА В СИСТЕМЕ СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫХ ЦЕННОСТЕЙ

А. М. Воронов

Карельский государственный педагогический университет

Понятие «культура» является одним из фундаментальных по тий современного теоретического и практического человекознания rнастоящее время традиционно сложилось несколько подходов к тпа товке данного понятия. Большинство исследователей определяют кул туру как совокупность материальных и духовных ценностей, накоплен ных человечеством в процессе общественноисторической практики

Физическая культура как неотъемлемая часть общей культуры общества представляет собой многогранное социальное явление, оказы­вающее мощное воздействие на развитие и воспитание всех слоев насе­ления. Физическая культура — это особая и самостоятельная область культуры, которая возникла и развивалась одновременно с общечелове­ческой культурой и является ее органической частью.

На состояние и развитие физической культуры в обществе влия­ют производственные отношения людей, экономическая, политическая и идеологическая формы классовой борьбы, достижения науки, фило­софии, искусства. В то же время физическая культура оказывает влия­ние на многие стороны жизни общества — медицину, педагогику, науку и военное дело.

Термин «физическая культура» появился лишь в конце XIX века. Выдающийся русский педагог К. Д. Ушинский применял выражения «физическое воспитание» и «гимнастика», Н. Г. Чернышевский — «фи­зические упражнения», П. Ф. Лесгафт, А. В. Луначарский — «физическое образование».

Исходя из характерного для XIX века понимания культуры в це­лом как процесса, связанного с возделыванием чего-либо или воспита­нием кого-либо, в Англии появилось выражение «физическая культу­ра».

В России возникновение термина и становление понятия «физи­ческая культура» имеет свою историю. В 1909 г. английское «PhysicaCulture»  переводится  на русский  язык  как  «физическое развитие». И только в 1911 г. появляются работы, в которых встречается терми «физическая культура».

На первом этапе физическая культура понималась в России система физических упражнений или как воспитанная и развитая кра та тела. С 1917 г. физическая культура прочно входит в жизнь Со

_г0 государства, при этом одной из важнейших задач становится спасение трудящихся от физического и нравственного вырождения».

В 20-е годы понятие ФК рассматривается в широком аспекте. оно включает охрану здоровья, режим питания, сна и отдыха, личную и бшественную гигиену, использование естественных факторов приро-, физические упражнения и физический труд. В эти годы появляются лозунги: «Через физическую культуру к общей культуре». Появляются первые определения физической культуры: «крепость тела и крепость пуха», «возделывание и обработка тела человека», «метод оздоровле­ния, улучшения и обработки тела», «одно из мощных средств гармони­ческого развития личности человека».

Единого общепризнанного понятия физической культуры нет и в настоящее время. В отечественной и зарубежной литературе в него вкладывается различный смысл: от совокупности материальных и ду­ховных ценностей или достижений, используемых для физического раз­вития людей, до вида деятельности. В настоящее время существует бо­лее 10 определений данного феномена. Можно выделить общие черты: физическая культура представляет собой сложное общественное явле­ние, которое не ограничено решением задач физического развития, а выполняет и другие социальные функции общества в области морали, воспитания, этики. Она не имеет социальных, профессиональных, био­логических, возрастных, географических границ.

Теория физической культуры исходит из основных положений теории культуры и опирается на ее понятия.

Таким образом, физическая культура — это вид культуры, кото­рый представляет собой специфический процесс и результат человечес­кой деятельности, средство и способ физического совершенствования человека для выполнения социальных обязанностей.

Физическая культура является фундаментальной ценностью лич­ности, поскольку обеспечивает биологический потенциал жизнедея­тельности, создает предпосылки для гармоничного ее развития, содей­ствует проявлению высокого уровня социальной активности и творчес­кого отношения к труду. В физической культуре человек осваивает не только человеческую культуру, но и свое природное существо. В этом смысле практику физического воспитания надо понимать, с одной сто­роны, как освоение и гуманизацию внутренней природы (тела человека), с другой — как окультуривание всех его двигательных действий, где ровными процессами выступают единство обучения, воспитания и самопознания. Такая культурная деятельность рассматривается как способ самореализации личности.

// Проблемы физической культуры, спорта и туризма Северо-Запада России: Мат. науч.-практ. конф. (8-9 декабря 2000 г.) – Петрозаводск: Изд-во Петрозавод. гос. ун-та, 2000. – 114 с.

Изучение внешних экономических связей Древней Руси при­вело советских историкш -к заключению, что <в IX—XIIIвв. им­портируемые из стран Востока товары «мели в Восточной Евро­пе узкий рынок сбыта, тточтй исключительно среди верхушки фе­одального общества, и что восточная торговля, отличавшаяся в IX—X вв. значительной ‘интенсивностью товарообмена, в XIв. полностью яр-акр ащаетея ‘.

Однако анализ ‘археологического материала, найденного при раюшпхак курганов на территории Древней Руси и относяще­гося к рассматриваемому времени, дает возможность наметить несколько иную -картину.

В данной статье рассматривается не весь погребальный ин­вентарь курганов, а лишь такой ‘Массовый материал деревен­ских погребений X—XIIвв., как бусы.

Бусы являлись одним из наиболее излюбленных украшений деревенского населения. В редкой .курганной группе они не встречаются. Их ‘изготовляли -из .стекла, сердолика, горного хрусталя и янтаря. Количество ‘бус, обнаруженных -в деревен­ских курганах, исчисляется несколькими десятками тысяч. Их носили не только в ожерельях, но также на шейных гривнах, височных кольцах и браслетах. Использовались бусы и в ка­честве пуговиц для мужской и женской одежды.

Являясь в основном предметам украшения, бусы имели, по-видимому, еще и побочные функции. Находки в Новгороде ка­менных ‘И стеклянных бус (ibнаборе гирь X в.)   и  стеклянной

бусины (в слое ©торой половины X в.) с отверстием, залитым свинцом, наводит на мысль, что они могли употребляться а в качестве разновесок. Известны также случаи, когда бусы на­ходились в составе монетных ‘кладов. Это делает ‘вероятным предположение В. Л. Яиииа, что некоторые типы бус, отличав­шиеся стандартностью в отношении формы и веса, могли упо­требляться и в качестве мелкой разменной монеты².

Рис. 1. Бусы из   двухслойного стекла с металлической прокладкой

Ставя в центре исследования од»и лишь находки ‘бус, заре­гистрированные на территории Древней Руси, мы, таким обра­зом, учитываем только один объект внешней торговли; тем не менее аналив этого пусгь специфического, но ходового товара все же позволяет выяснить некоторые тенденции в развитии русско-восточных связей X—XIIвв.

Источниками для исследования послужили фонды Государ­ственного исторического музея, Государственного Эрмитажа, Киевского исторического муэея, а также фонды Псковского, Ярославского, Калининского, Рязанского’, Смоленского, Кост­ромского, Владимирского и Калужского областные музеев. Все­го изучено более 26 тыс. экземпляров бус, обнаруженных при раскопках сельских погребений X—XIIвв.

На территории Руси встречаются бусы, изготовленные пре­имущественно из стекла. Среди них особое внимание привле­кают бусы из двухслойного бесцветного стекла с металлической прокладкой различных форм: ?боченкообраэной, цилиндриче­ской, ребристой, имеющей ibпоперечном сечении розетку, а так­же состоящие из двух или нескольких вместе соединенных кольцевидных бусин (рис. 1). Благодаря своему блеску эти бу­сы были очень привлекательны как украшение и имели широ­кое ‘распространение среди древнерусского (населения. В ряде областей, например в Смоленской, Калужской, Владимирской, Калининской, Ярославской, они составляют от 45 до 59 ‘прощен -тов от общего числа всех найденных здесь бус. Интересно отме­тить, что за пределами Руси бусы из двухслойного стекла с металлической прокладкой нигде не обнаружены .в большом ко­личестве. Отдельные находки их известны лишь <в Прикамье, Прибалтике, Средней Азии, на Северном Кавказе, «а террито­рии Венгрии и Швеции.

Техника выделки их была такова: на бусину из -бесцветного или светло-желтого стекла накладывалась тончайшая золотая или серебряная фольга, поверх которой для лучшего закрепле­ния металлического листика на стекле и защиты его от повреж­дений наплавлялся еще тонкий слой бесцветного прозрачного стекла. Эти бусы, найденные при раскопках, обычно прекрас­ной сохранности и почти <не имеют следов выветривания. Время ?бытования золотостеклянных и серебростеклянных бус среди де­ревенского населения —-с конца X до начала XII в., ир’ичем на XI ©. приходится их максимальное распространение ³.

Долгое ‘время считалось, что стеклянные бусы вообще и двухслойные с металлической прокладкой чз частности представ­ляют собой предмет импорта из стран Востока ⁴. Однако широ­кий ареал распространения золотостеклянных и серебростек­лянных бус на территории Восточной Европы и почти полаое отсутствие подобных украшений за ее пределами склонили ис­следователей, занимающихся историей Древней Руси, к ‘мысли, что эти изделия относятся к типичным славянским украшениям и являются ‘продукцией ‘Местных мастеров, тем более что в X—XI вв. техника изготовления стекла и золотой смальты была уже известна, как об этом свидетельствуют раскопки в Киеве, Колодяжине, Райковецком городище и в Костроме ⁵.

Для решения вопроса о месте производства бус из двухслой­ного стекла с -золотой и серебряной фольгой произведено, с од­ной стороны, картографирование всех находок этих бус на тер-

ритории Восточной Европы в целях определения районов их преимущественного распространения, с Другой — химико-техно­логическое изучение этих изделий. Химический количественный анализ, дающий представление о составе стекольной смеси, об использованных сырьевых материалах т о технологических при­емах их производства, является ‘Надежной базой при вьиввле-нии локальных особенностей интересующих нас бус⁶.

Анализу подверглись 27 бус, найденных в различных обла­стях рассматриваемой территории. Для сравнения -были даны на анализ еще 10 образцов аналогичных бус из погребений, на­ходящихся за пределами Руси и относящихся к различным хро­нологическим периодам.

Из 27 образцов, найденных щ территории Древней Руои, только 3 образца относятся к «алиево-свинцовым кремнеземным стеклам —типичным русским стеклам домонгольского времени, 1 образец — <к калиево-кальциевым стеклам, а остальные 23 об­разца принадлежат к груипе натриевонкальциевых кремнезем­ных стекол. Центры ‘Производства ‘последних стекол, по данным М. А. Безбородом, сосредоточены были в странах Бостона (Египет, Ливан, Сирия и др.), в Риме и в Рейнской области, где isI—VII вв. существовали римские стеклоделательные мас­терские. Многочисленные химические анализы показали, что все египетские, арабские и византийские, а также большинство римских стеклянных изделий ‘были изготовлены из натриево-кальциево’го стекла, состоящего из песка и золы, .морских рас­тений или природной соды. Эта сода добывалась из высохших озер в 100 км к югу от Александрии.

Остальные образцы, привлеченные для сравнения из Гляде-новсшго кострища и Кошибеевского могильника (III—Увв.), из Салтовского и Лядинского могильника (VIII—X вв.), из Люцина (XI—XII вв.), из катакомбных погребений Северного Кавказа (VII—IX вв.), также принадлежат к натриево-каль-циевым стеклам⁷.

Таким образом, выясняется, что большинство бус с ‘Метал­лической .прокладкой, бытовавших в Древней Руси, действи­тельно представляло собой продукт импорта. Вероятно, они проникали сюда из стран Востока, тем более что в начале сред­невековья двухслойные стекла с промежуточной позолотой яв­лялись преимущественной продукцией стекольного производ­ства Александрии.    Возможность  импорта  золотостеклянных и серебростеклянных бус с Запада отпадает, так как известно, что в X—XIвв. западноевропейские стеклоделы перешли на местное сырье; они начали применять буковую золу вместо привозной золы морских растений или природной соды, в связи с чем изменился химический состав изготовлявшегося ими стекла. Все французские и немецкие стеклянные изделия XI— XIII вв. относятся к группе калиево-кальциевых кремнеземных стекол ⁸.

Однако, как можно судить ло данным химического анализа, наряду с импортными -бусами та Руси ‘имелись также стеклян­ные бусы € металлической ‘Прокладкой ?.местного производства. Из т)рех образцов, сверенных ото древнерусскому рецепту, один найден в погребении на территории Калининской области (с. Васильевское), а два других — в курганных группах Смо­ленской области (д. Коханы Ельнинского района и д. Харлаш-во Дорогобуйесиого района), раоположедогых сравнительно близко друг от друга. Обращает на себя внимание одна деталь деяшрйройК’И бусин из Смоленской области: покровный ‘защит­ный слой их — не бесцветный, как обычно, а окрашен в интен­сивно желтый цвет, что создает впечатление, будто металличе­ская прокладка золотая, хотя в действительности она серебря­ная. Подобные подделки тюд золоченые бусы не раз встречались в курганах Смоленской области ⁹; это дает основание считать, что в пределах последней существовала стеклоделательная мас­терская, где по .восточным образцам иэготошгялжь посеребрен­ные и позолоченные бусы, а также их имитации.

Что же касается образца., изготовленного из к а лиево-каль­циевого стекла (курган близ с. Васильевского Калининской области), то по главным компонентам он подобен раннесредне-вековым западноевропейским «зольным» стеклам. Однако ко­личественные отношения этих компонентов у этого образца иные, чем в западных стеклах, что указывает на изготовление этой бусины по другому рецепту и из других сырьевых мате­риалов. Можно полагать, что она привезена сюда из южных областей Древней Руси, так как стекла этого типа производи­лись в Галиче и Киеве ^|0.

Картографирование находок золото- и серебростеклянных бус показало, что & X—XII в®, они имели широкое рашростра-

некие на. очень значительной территории Восточной Европы (ом. карту). Любопытно, что граница распространения этих бус совпадает с границей распространения дирхема в X в. Такое совпадение отмечается .не только на территорий Руси, но и в Прикамье, Прибалтике, Средней Азии, а также в Швеции и Венгрии. Иными словами, в районах обращения дирхема всюду встречаются золото- и серебростекляйные бусы. Это подтверж­дает вывод, основанный на данных химико-технологического анализа: основная масса бус из двухслойного стекла С металли­ческой прокладкой, бытовавших на Руси в X—XII вв., являет­ся объектом импорта из стран Передней Азии.

Торговля этими бусами шла, по-видимому, через Волжскую Болгарию. Их находки, частые в йизовьях Оки, бассейнах Клязьмы, Москвы, ‘Верховьях Волги, Западной Двины, Днеп­ра, Деоны и Соло, редеют по мере удаления к югу и юго-запа­ду, к .среднему течению Днепра, и в Киевской области они уже являются единичными. Известно, что дирхамы проникали «на Русь также волжским путем ^п.

Характерно, что расцвет торговли ‘бусами .с металлической¹ прокладкой падает -на XI в., когда приток дархемое ^;на Русь прекращается.

К изделиям восточного происхождения следует отнести так­же каменные бусы, выполненные из полупрозрачного красно-коричневого сердолика, горного хрусталя и аметиста (рис. 2). Ареал распространения каменных бус -почти полностью совпа­дает с ареалом распространения украшений из двухслойного стекла с металлической прокладкой. Подобно последним, наи­большее количество находок сердоликовых и хрустальных бус приходится на бассейны Оки, Клязьмы, Мосивы, верховья Вол­ги, Днепра, Сожа и Десны. Эти бусы составляют в Московской, Рязанской, Калужской, Смоленской и Калининской областях от 36 до 71 процента от общего числа найденных здесь бус.

Формы ‘каменных  бус, время  бытования  которых — IX — начало. XIII в., чрезвычайно разнообразны: известны цилин­дрические, призматические, шарообразные, четырнадцатигран­ные и состоящие как бы из двух многоугольных пирамид, со­единенных основаниями (так называемые бипирамидальные). Бипетра-мидалвные являлись на территории Руси самым рас­пространенным типом сердоликовых бус. В археологической ли­тературе они рассматриваются как предмет украшения, сделан­ный из местного сырья, форма которого возникла ‘впервые у ео-стсян.ых славян. С этим трудно согласиться, так-как бусы такой

формы встречаются <на Востоке значительно раньте, чем на территории Восточной Европы. Например, ibСеверной‘Индии во время раскопок близ г. Пахарпура на территории монастыря VI—VII вв. найдено ожерелье, в составе ‘Которого ‘Находились 7 ?бип’ирамидальных сердоликовых бус. Бипирамидальные бусы встретились и при раскопках в г. Брахманабаде в слоях Х-в_; Известны они и из погребений VII—IX вв. Дагестана¹².   ?

Что касается возможности производства этих ‘бус из мест­ного сырья, то .в геологической литературе не встречаются ука­зания на наличие самостоятельных месторождений сердолика в центральных областях России. Это дает основание рассматри­вать сердоликовые бусы как изделия -привозные. Можно пола­гать, что основная масса их ‘проникала.в Восточную Европу из Средней Азии, которая вела обширную торговлю каменными и в первую очередь сердоликовыми бусами. Согласно свидетель­ству ял-Б-ируми, автора книги «О драгоценностях», Басра, Каш­мир, Бадахшан .и Хорасан являлись :в тот период крупными центрами производства .различных шоделок ив камней ¹³.

По-видимому, с Востока импортировались и хрустальные бу­сы. Возможно вместе с тем, что часть изделий из хрусталя про­изводилась на месте. Об этом свидетельствует находка в Киеве в жилище ХШ в. амфоры с огромным количеством хрусталь­ных ‘бус, среди которых были бусы с не до конца просверлен­ными отверстиями и бракованные. Известно также, что место­рождения хрусталя имеются в ряде пунктов Киевской об­ласти ¹⁴.

Основной приток каменных бус, как и бус из двухслойного стекла, прекращается, очевидно, в XII с. Но благодаря проч­ности материала они удерживаются в. быту еще и в XIII в.

Итак, анализ бусениого материала да-ет основание считать ряд категорий деревенских бус изделиями восточного проис­хождения, что согласуется с показанием Ибп Фадлана о ввозе бус в русские земли из стран Востока. При всей отмеченной неполноте этот массовый археологический материал свидетель­ствует о широте и степени охвата Руси восточной торговлей в X—XII вв.

Многочисленные находки восточных бус в деревенских по­гребениях X—XIIbib. <не дозволяют согласиться с господствую-ищи ъ литературе утверждением, что импортные изделия имели на Руси узкий рынок сбыта среди верхушки феодального общества. Двухслойные стеклянные бусы с металлической про­кладкой, сердоликовые и хрустальные были широко распрост­ранены среди деревенского населения, обитавшего при этом не только вдоль основных торговых путей, но и в стороне от них. Они могли попадать в деревню через городские рынки я ярмарки, собиравшиеся в погостах, а также благодаря купцам-коробейника’м.

На иримере бусевного материала видно, что тортовые сно­шения Руси с Востоком, столь оживленные \ь X—XI вв., приос­танавливаются в XII в. По-видимому, это п-роизошло в связи с движением турок-сельджуков на арабские государства и гос­подством в юж’ных степях половцев.

Фехнер М.В. Некоторые сведения археологии по истории русско-восточных экономических связей до середины XIII века // Международные связи России до XVII века: Сб. ст. – М.: Изд-во АН СССР, 1961. – С. 46-54.

В широком смысле слова природа — это все существующее, весь мир в многообразии его форм. В узком смысле слова природа — это совокупность естественных условий существования человеческого общества. При рассмотрении нашей темы мы будем исходить из второго, более узкого и более употребительного понятия природы. Посмотрим, как соотносятся культура и природа, чем они отличаются и как взаимосвязаны?

Уже в глубокой древности человек в целях выживания не только приспосабливался к среде обитания, но и, в отличие от животных, приспосабливал природу для удовлетворения своих, все возрастающих потребностей. Из природного материала он создавал орудия труда, предметы быта, строил жилище. Человек приручал диких животных, возделывал почву, выращивал на ней культурные растения. В результате преобразования естественной, природной среды человек возвел искусственную среду своего обитания. «Вторая», созданная человеком природа и называется культурой. Человек осваивал природу не только на утилитарно-практическом, но и на духовно-теоретическом уровне. В результате возникли такие явления культуры, как мифология, религия, искусство, наука.

Природа и культура — это диалектические противоположности. С одной стороны, культура противостоит природе, поскольку это искусственная, а не естественная среда обитания человека. С другой стороны, культура находится в единстве с природой, поскольку в основе ее лежит природный элемент. К этому следует добавить, что природа выступает предпосылкой и условием существования культуры. Природная среда оказывает влияние на характер занятий, способы деятельности человека, общественное разделение труда, темпы развития материальной культуры, характер бытовой культуры, своеобразие искусства. В России, стране, богатой лесами, получили широкое распространение иконопись и деревянное зодчество, а в Греции — каменная скульптура и каменное зодчество.

Посмотрим, как влияют на культуру отдельные составляющие природной среды. Давно обращалось внимание на то, что климат влияет на работоспособность, энергичность людей. Жаркий климат сокращает время активной деятельности, холодный климат, наоборот, требует от человека очень больших усилий для поддержания жизни. В работе «О духе законов» французский просветитель Ш. Монтескье (1689 — 1755) писал о том, что «народы жарких климатов робки, как старики; народы холодных климатов отважны, как юноши».

Важное значение имеет характер почвы. Плодородие почв в сочетании с благоприятным климатом создает условия для прогресса народа, на них проживающего, влияет на темпы развития материальной культуры, общества в целом. Не меньшее значение имеет рельеф местности. Рельеф местности влияет на восприятие человеком пространства, ощущение ритма жизни. Последнее проявляется, в частности, в быстрых и стремительных плясках горцев, проживающих на берегах бурных рек и среди высоких гор. Географический рельеф, наличие гор, рек, пустынь может стать естественной оборонительной системой для того или иного народа.
П. А. Сорокин считал, что природные условия оказывают влияние на характер политической системы. Он полагал, что демократические системы получили развитие в странах, имеющих защитные естественные границы (Швейцарии, Исландии), а в странах, имеющих открытые границы, подверженным набегам, на ранних этапах возникла сильная абсолютистская власть.

Географический фактор влияет и на своеобразие менталитета, характера народа. Нередко народы, живущие в менее благоприятных условиях, были вынуждены вырабатывать в себе такую культуру производства и систему социальных связей, которые позволяли им выживать и даже процветать. Культура этих народов выгодно отличается трудолюбием, настойчивостью, сплоченностью. И наоборот, немало народов, проживающих в благоприятных условиях, оказываются «изнеженными», в их традициях в меньшей степени делается акцент на сплоченности и трудолюбии.

Н. А. Бердяев в своих работах «Русская идея», «Истоки и смысл русского коммунизма» показывает влияние природного фактора на формирование характера русского народа. Он проводит аналогию между географией физической и психической. По мнению Бердяева, «пейзаж души» русского человека напоминает пейзаж той земли, на которой она формировалась: та же необъятность, отсутствие каких-либо пределов, устремленность в бесконечное, широта.
Природные особенности региона, закрепляясь в культуре, обретают устойчивость. Благодаря этому они могут проявляться через много поколений и в совершенно другой природной среде. Пример тому — возведение деревянных изб русскими переселенцами в безлесных степях юга России и Казахстана.

Географический фактор сыграл значительную роль на начальных этапах формирования и развития культуры того или иного народа. В дальнейшем по мере развития человека как социального и культурного субъекта влияние географического фактора на культурную жизнь ослабевает. Возрастает значение других факторов: экономического, политического, культурных традиций, исторического опыта. Можно привести немало примеров, подтверждающих это. Социальное устройство и культура народов, живущих в аналогичных природных условиях, и даже имеющих общие этнические корни, могут существенно отличаться. Свидетельством тому являются социокультурные различия двух семитских народов: арабов и евреев. Подобное можно обнаружить и среди тюркских или славянских народов.
Таким образом, культура по мере развития обретает определенную независимость, самостоятельность, автономность от природной среды. Эта автономность проявляется и в том, что развитие культуры происходит значительно быстрее, чем развитие природы. Культурные перевороты и революции (в науке, технике, искусстве и др.) происходили при относительно неизменных природных условиях и не были связаны с ними непосредственно. Таким образом, при всей важности географического фактора его не следует абсолютизировать. Это важный, но не единственный, а на современном этапе и не определяющий фактор развития культуры.
Мы показали, какое влияние природа оказывает на развитие культуры. Теперь проследим обратную сторону этой взаимосвязи: как культура влияет на природу. Можно выделить две группы ценностных установок в отношении к природе, которые доминировали в общественном сознании в отдельные исторические периоды. Первая система ценностей была характерна для культур древнего мира. Она рассматривала человека в единстве с природой. Основой мировоззрения древнего мира был космоцентризм, который требовал от человека жить в гармонии, согласии с природой, не нарушая ее законов. Древнегреческий философ Гераклит (540 — 480 гг. до н. э.) считал, что в мире действует объективный неуничтожимый закон, названный им Логосом. Быть мудрыми для людей — значит жить по Логосу.

Древнекитайский философ, основатель даосизма, Лао-цзы (VI — V вв. до н. э.) считал, что человек не должен нарушать естественный ход событий, он должен жить в согласии с природой, следовать пути дао. Лао-цзы полагал, что мир подобен таинственному сосуду, к которому нельзя прикоснуться; и тот, кто нарушает законы дао, погибает раньше времени. В древних культурах природа была объектом поклонения, почитания, обожествления. В даосизме она наделялась всеми совершенствами, даже нравственными качествами. Считалось, что природа искренняя, мудрая, благопристойная. Природа ставилась выше человека.

Вторая группа ценностных установок противопоставляет человека природе. Она возникла в период поздней античности, стала доминирующей в Новое время благодаря развитию капитализма и утверждению индустриальной цивилизации. Индустриальная цивилизация основана на крупном машинном производстве, значительно расширившим масштабы преобразовательной деятельности человека, его воздействия на природу. В Новое время сформировалась психология покорения природы. На природу стали смотреть как на источник прибыли, практической пользы, средство достижения социального благополучия. В этом проявился дух капитализма, стремящийся к получению выгоды — нередко любым путем. Потребительское отношение к природе было также связано с иллюзорным представлением о ресурсах нашей планеты как безграничных и неисчерпаемых.

Такое потребительское, утилитарное отношение к природе привело к истощению и деградации природной среды. В отношениях между человеком и природой, культурой и природой возникли экологические проблемы. Во второй половине XX века, в условиях современной научно-технической революции, они приняли глобальный характер.

Экологическая проблема проявляется в том, что в больших масштабах, интенсивно происходит загрязнение окружающей среды: воздушного бассейна, почвы, водных ресурсов. Сущность экологической проблемы заключается в том, что происходят качественные, структурные изменения в природной среде, нарушается баланс, динамическое равновесие, существующее в природе. Это ставит под вопрос существование сложившихся на земле форм жизни, включая самого человека. Антропогенная нагрузка на природу, связанная с хозяйственной деятельностью человека, превосходит ее возможности, природа не успевает восстанавливаться и начинает умирать. Из природной цепочки выпадают целые звенья — виды растений и животных, реки, озера. Биосфера — это единый живой организм, где все взаимосвязано, взаимообусловлено. Благодаря неразумному вмешательству человека жизнь этого организма нарушается. Возникает парадоксальная ситуация: стремясь к прогрессу и добиваясь на этом пути впечатляющих успехов, человек подрывает объективные, естественные основы своего дальнейшего существования и развития.

В связи с возникновением глобальной экологической проблемы важное значение приобретает такая наука, как экология. Вначале экология как особая область знания исследовала отношения растительных и животных организмов с окружающей средой. В дальнейшем объектом исследования экологии стала вся биосфера Земли. В 70-е годы XX века формируется социальная экология, изучающая отношения между обществом и природой. В то же время выделяется в самостоятельную область исследований экология человека, которая изучает воздействия природной и социальной среды на здоровье человека, его генофонд, исследует особенности адаптации человека в современных условиях. Центральное место в социальной экологии занимают вопросы формирования экологической культуры.

Экологическая культура — это способ согласования природного и социального развития, при котором обеспечивается сохранение окружающей природной среды.

Экологическая культура — это способ соединения человека с природой на основе более глубокого ее познания и понимания. Важными признаками экологической культуры на производстве и в быту являются ресурсосбережение, малоотходность, а в идеале — безотходность производственных процессов, степень использования возобновимых источников энергии (гидравлической, ветровой, солнечной и т. д.).

Формирование экологической культуры предполагает перестройку мировоззрения, создание новой системы ценностей, отказ от потребительского подхода к природе, формирование у человека умения соизмерять свои потребности с возможностями природы. Необходим отказ от прежнего антропоцентризма, который проявлялся в ориентации культуры исключительно на человека и его потребности. Он возник в период античности в классическую эпоху. Стал основным признаком европейской культуры в эпоху Возрождения. Человек в то время рассматривался как центр мироздания. Если воспевалась красота природы, то прежде всего природы самого человека, его тела, облика, речи, движений. Антропоцентризм сыграл важную роль в развитии культуры, предпринимательства и деловой активности. Он способствовал раскрытию творческих способностей человека, укреплял его веру в себя.

Однако, в настоящее время прежний антропоцентризм исчерпал себя и даже стал помехой на пути преодоления экологических трудностей. Сегодня человек уже не может сосредотачивать внимание только на самом себе и своих потребностях, поскольку кардинально изменились роль и место человека в мире. Человек стал глобальным фактором, определяющим масштабы и динамику происходящих на Земле изменений. От его действий зависит, быть ли жизни на Земле или нет. Человек должен осознать свою новую роль и взять на себя ответственность за сохранение биосферы, всех форм жизни на нашей планете. Осознание того, что человек должен выполнять важную биосферную функцию, роль регулятора жизни на планете составляет основу экологического мировоззрения и экологической культуры.

Формирование экологической культуры, предполагающей новое отношение к природе, невозможно без учета эстетического фактора, т. е. подхода к природе как особой духовно-эстетической ценности. У человека, способного воспринимать красоту природы, испытывать при общении с ней эстетические чувства, уровень экологического сознания будет неизмеримо выше, чем у человека, равнодушного к этой красоте. Однако, у многих людей преобладает утилитарное отношение к природе, и это отодвигает ее эстетическую ценность на второй, а то и более отдаленный план.

Одним из важных элементов экологической культуры является экологическая этика. Проблемами экологической этики занимался один из крупнейших гуманистов XX века А. Швейцер (1875 — 1965). Швейцер был известен как исследователь творчества И. С. Баха и органист. Кроме того, он стал доктором философии и теологии. Добившись так многого в жизни, Швейцер принимает решение уехать в качестве врача в одну из африканских колоний. Там он на свои средства и пожертвования друзей строит больницу, в которой работает до конца своей жизни, до 1965 года.

Швейцер предложил новый взгляд на эволюцию и статус этики в современном мире. Он считал, что традиционная этика занимается отношениями человека к человеку и к обществу. И в этом заключался ее основной недостаток. Новая этика должна иметь своим предметом отношения человека ко всему сущему, к миру в целом. В основу новой этики должен быть положен принцип благоговения перед жизнью, в любом ее природном качестве. Швейцер считал, что нельзя определять, какая из форм жизни наиболее ценная, отдавать предпочтения одной из них. Все формы жизни равноценны. Уважение к жизни является основанием морали и критерием морального выбора. Добро — то, что служит сохранению и развитию жизни, зло — то, что уничтожает жизнь или препятствует ей. Человек живет за счет других жизней. Это вынужденная необходимость. Но если он наносит вред другой жизни, то он должен отчетливо осознавать, насколько это необходимо и ограничивать зло минимумом.

Главным критерием развития культуры является уровень гуманизма, достигнутый обществом. Швейцер предлагает новое, более широкое понимание гуманизма, которое учитывает связь человека с природой, признает самоценность не только человеческой личности, но и природы, любого проявления жизни на нашей планете. Вариант этики Швейцера называют неантропоцентристской, универсальной этикой.

Существуют и другие концепции неантропоцентристской этики. Американский философ
Э. Ласло считает, что новая этика должна основываться на требованиях адаптации человечества к окружающей природной среде. Такая этика может быть создана на основе идеала почтения к естественным природным системам. Одним из требований экологической этики является забота о природных условиях существования будущих поколений. Недопустимо ради интересов ныне живущих поколений, ради сиюминутных экономических и житейских выгод наносить ущерб интересам будущих поколений. Обращенность в будущее отличает экологическую этику от традиционной.

Проблемы экологической культуры и экологической этики занимают важное место в деятельности Римского клуба. Это неправительственная международная организация, основанная в 1968 году. Она объединила авторитетных ученых, политических деятелей, представителей бизнеса многих стран мира. Среди них — Дж. Форрестер, Д. Медоуз, М. Месарович. Первым президентом клуба стал итальянский ученый А. Печчеи (1908 — 1984).

Деятельность этой организации была направлена на всестороннее осмысление глобальных проблем, поиск путей их практического решения и формирование соответствующего общественного мнения. По инициативе клуба был осуществлен ряд крупных исследовательских программ, опубликованных в форме теоретических докладов. К их числу относятся «Пределы роста» (1972), «Человечество у поворотного пункта» (1974), «Революция босоногих» (1985) и др. В деятельности Римского клуба неизменно затрагивались вопросы прекращения гонки ядерных вооружений, напряженной экологической ситуации на планете, социального расслоения в мире.

В книге А. Печчеи «Человеческие качества» провозглашается необходимость перехода к «новому гуманизму», который должен основываться на трех основных постулатах: чувстве глобальности, любви к справедливости и неприятии насилия. Основной тезис концепции А. Печчеи: выживание и будущее человечества возможны лишь на путях человеческой революции, т. е. через совершенствование духовного мира людей, совершенствование человеческих качеств.

Основную причину глобального экологического кризиса Печчеи видит в недостатках психологии и морали человека — в его алчности, эгоизме, склонности к злу и насилию. Печчеи с горечью констатирует, что человек, обладая способностью производить множество вещей, уподобился Гаргантюа, «развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию, производя все больше и больше, вовлекая себя в порочный круг роста, которому не видно конца». Для решения экологических проблем необходима гуманистическая переориентация человечества. Требуется революция в самом человеке, в структуре его мышления и психологии, в содержании способностей и характере потребностей. Человек должен отказаться от культа богатства, психологии потребления, сформировать в себе нравственное, ответственное отношение к природе. Печчеи ставит вопрос так: либо человек должен измениться, либо ему суждено исчезнуть с лица Земли.

Термин экология происходит от греческого слова «oikos» — дом, родина. Человек является на планете единственным живым существом, у которого два дома, две «родины» — породившая его природа и порожденный им самим огромный мир духовных, культурных ценностей. Поэтому в последние годы термин «экология» был распространен и на эту сферу, вызвав к жизни такое понятие, как «экология культуры».
Впервые его исследовал Д. С. Лихачев (1906 — 2000). Он предложил различать традиционную биологическую экологию и экологию культуры. Биологическая экология занимается охраной и восстановлением природной среды, а культурная — задачами сохранения культурной среды, памятников культуры. Обе эти задачи важны. Природа необходима человеку для его биологической жизни, культурная среда — необходима для его духовной, нравственной жизни. Биологическая и культурная экология тесно взаимосвязаны. По мнению Д. С. Лихачева, важно не только сохранить памятник культуры, но сохранить его в той среде, где он был создан. Хранить памятник и ландшафт нужно вместе, а не раздельно. Д. С. Лихачев обращает внимание на то, что утраты памятников культуры невосстановимы. Они всегда индивидуальны, всегда связаны с определенной эпохой, мастерами. Можно создать макеты разрушенных зданий, но нельзя восстановить здание как «документ», как «свидетеля» эпохи. Всякий заново отстроенный памятник старины будет лишен этой документальности.

Указанная проблема в целом весьма многогранна и эти грани за­трагивают правовые, политические, идеологические, экономические, социально-психологические, религиозные, демографические, этниче­ские, исторические и другие вопросы, каждый из которых может стать предметом самостоятельного исследования. В предлагаемом материале они рассматриваются лишь в той степени, в какой это необходимо для отражения проблемы в ее динамике и обоснования сделанных выводов и предложений.

По свидетельству исторических и литературных источников, на Кавказе, издавна являющемся одним из наиболее беспокойных регио­нов Российского государства, особенно сложные отношения складыва­лись с чеченцами и ингушами.

Первое военное столкновение — перестрелка российских войск с чеченцами — датируется 1830 годом. Именно после нее становятся об­щеизвестными названия населенных пунктов — Шали, Ведено, Урус-Мартан и др., находившихся в центре внимания на протяжении всей Кавказской войны.

Чеченцы и ингуши — одни из наиболее многочисленных народов Северного Кавказа. Их общественная жизнь строилась на основе родо­вых отношений (тэйпы), регулируемых нормами обычного права и ус­тановлениями шариата. Большое количество населения и невозмож­ность обеспечения его в силу природных условий необходимыми сред­ствами для существования сельскохозяйственным трудом, скотоводст­вом и другими мирными видами деятельности, а также наличие воин­ственных соседей, с одной стороны, обусловливали крайнюю бедность, а с другой — широкое распространение такого явления, как абречество. В основном оно выражалось в угоне скота у соседей, захвате заложни­ков с мелью последующего получения за них выкупа и разбоя.

Проблема занятости населения в Северо-Кавказском регионе ост­ро стояла и в советский период. Но если в Армении, Молдавии, Запад­ной Украине она решалась путем миграции в другие регионы на сезон­ные работы, в основном сельскохозяйственные к строительные, или ак­тивным участием представителей народов Закавказья и республик Средней Азии в торговом обороте (использование диффренты-2), то чеченцы в’ большей степени тяготели к традиционным «сферам». Че­ченская девушка не выходила замуж за юношу, если он не участвовал в набегах, что можно рассматривать как способ выживания.

Вместе с тем следует отметить достижения чеченцев и ингушей в государственной и военной службе, что не использовалось в должной мере в СССР.

Особенно напряженная обстановка в Чечне складывалась в пред­революционные годы и первые годы советской власти. Однако по мере ее укрепления проблемы были решены присущими ей террористиче­скими методами борьбы с контрреволюцией, бандитизмом и путем во­влечения представителей «оппозиции» в собственные структуры. Они назначались на руководящие должности в партийном и советском ап­парате. Более чем на 20 лет наступило относительное затишье.

Обстановка вновь резко обострилась в годы войны. По данным НКВД СССР, в период с 1941 до начала 1944 года на территории Чече­но-Ингушетии действовало около 40 бандформирований численностью 10-15 человек. Их возглавляли лица в возрасте 40-50 лет, имеющие большой опыт преступной деятельности. В арсенале находилось в ос­новном оружие времен первой мировой войны, в том числе иностран­ного производства, в частности турецкого. Не проходило ни одного дня без совершения тяжких .преступлений, сопряженных с убийствами, разбойными нападениями и грабежами, а также иных с ярко выражен­ной корыстной направленностью. Вместе с тем отмечалось,, что ослож­нение оперативной обстановки во многом обусловлено тяжелым эко­номическим положением республики. Мутные .органы власти и внут­ренних дел оказались бессильными в 6pgu|e.cпреступностью в связи с засорением’их элементами, имеющими родственные связи с членами бандформирований и враждебно .настроенными по отношению к совет­ской власти, а также с использованием в своей работе в основном «пережитков прошлого», например, обычая кровной мести.

Но особое раздражение тогдашнего,политического руководства страны вызывали упования некоторых местных, авторитетов на приход  Гитлера и действия вооруженных формирований в тылу советских войск.

Не случайным в этой связи в соответствии с логикой руководства страны является решение о депортации ингушского и чеченского наро­дов, принятое и осуществленное 23 февраля 1944 года. Эта мера явля­лась вынужденной, но необходимой в сложившихся условиях. Анало­гичные меры были предприняты, в частности, в США в отношении японцев после событий в Пирл-Харборе.

Указанная акция имела очень далеко идущие последствия. Но в рамках работы достаточно остановиться лишь на том, что она привела к значительному укреплению средневековых устоев жизни чеченского и ингушского народов, которые стали своеобразным механизмом их выживания в неблагоприятных условиях, созданных существоваашиа< режимом.

Распад Советского Союза в огромной степени усилил центробеж­ные тенденции как в «отколовшихся» республиках, так и в отдельных частях Российской Федерации. Процессы во многом носили крими-* нальных характер. В наиболее концентрированном виде они нашли от­ражение в Чечне.

После прихода к власти генерала Дудаева в МВД России переста­ли поступать сведения, в том числе статистические, о состоянии пре­ступности. Фактически были ликвидированы правоохранительные ве­домства, самовооружились чеченцы. Представители других нации щ-теспялись из республики, захватывались заложники с целью получения выкупа. И если к этому вр^.лени нечеченское население составляло лишь 10%, против него совершалось более половины всех преступле­ний. По фальшивым авизо, сфабрикованным под прикрытием режима Дудаева, после 1991 года из сферы банковского оборота страны были похищены сотни миллионов рублей. На территории прилегающих к Чечне регионов (Дагестан, Ставрополье) на треть возросло количество особо опасных преступлений. Банды приходили с территории Чечни и, совершив преступления, уходили обратно. Следует отметить, что в их составе, кроме чеченцев, били ингуши и даже русские, а также пред­ставители других национальностей, выступавшие в качестве наемни­ков.

Чечня становится зоной повышенной криминальной активности. Через нее в остальные регионы страны хлынул широкий поток нарко­тиков, оружия. События в Чечне инициировали увеличение в гигант-с*-:х масшт’бах таких особо опасных преступлений, как хищения ору-

Ыатсриалы Всероссийской научно-практической конфгрелг/ии

295

жия, террористические акты с применением взрывных устройств, за­хваты заложников.

Теперь следует упомянуть фигуру генерала Джохара Дудаева. В рамках статьи он ни как политический деятель, ни как личность ин­тереса не представляет. Достаточно лишь отметить, что Дудаев зани­мал в Советской Армии довольно высокую должность, имел доел » ый послужной список, в возглавляемом им соединении царил образцовый ? —? дох. Превращение советского генерала в лидера сепаратист- е гнушающихся терроризмом и другой уголовщиной для достижения сыгах целей, — явление закономерное и типичное, поскольку отражает приоритет норм обычного права и традиций над общепринятыми в оп~ ^-г’тенных условиях. Здесь следует отметить общую закономерное: >,, СййЗанную с усилением этих норм и националистических тенденций крайнего толка в кризисные периоды историк нашего государства. И. может быть, самым опасным является их столкновение в лице раз­личных народов.

В настоящее время продолжает иметь место круг сложнейших проблем интеграционного характера. Рассмотрение их выходят за рам-?Й работы и, с точки зрения правового аспекта, следует остановиться лишь на процессуальных проблемах расследования преступлений, со­вершаемых в условиях проведения бревых действий и чрезвычайного Положения.

Указанные проблемы обусловлены следующими факторами:

— быстрое изменение в течение нескольких дней, а иногда и часов оперативной и боевой обстановки и связанная с этим передислокация войсковых соединений и незаконных вооруженных формирований;

— затерраризированность   местного   населения   криминальными группировками, его враждебная настроенность к федеральным право­охранительным органам, массовый исход из мест постоянного житель­ства, расслоение по национальным, религиозным, политическим и иныммотивам;    ?.. ,   .:-‘        ‘    .’   —¹ ?.»??;»?’-,. ‘-    -. ‘.’?’?

— неспособность местных, органов власти и правоохранительных ведомств решать задачи по локализации конфликтов, их ликвидации и привлечению виновных в совершении преступлений к уголовной от­ветственности;      ‘?      *’*?:’         ‘-.??».     ?            ., :

-кардинальное’изменение правоотношений, регулируемых уго-дстно-процессуальным законодательством.в период стабильной обста­новки, его несоответствие складывающимся условиям.

Представляется, что к решению этих проблем можно подойти по счедующим основным направлениям, имея конечной целью много­кратное повышение оперативного реагирования правоохранительных органов на тяжкие преступления, совершенные в условиях чрезвычай­ных ситуаций, и максимальное сокращение сроков расследования:

— создание единого федерального ведомства по расследованию преступлений;

— передача уголовных дел о преступлениях, совершенных в чрез­вычайных условиях, в юрисдикцию военных судов, действующих в ме­стностях, в которых возникли указанные ситуации;

-обеспечение повышенной защиты участников уголовного про­цесса.

Без решения указанных и других проблем процессуального харак­тера, как показывает более чем десятилетний опыт расследования пре­ступлений в условиях чрезвычайных ситуаций, невозможно достиже­ние целей и задач уголовного судопроизводства.

Говоря о явлении публичной казни в средневековом городе, следу­ет учитывать несколько важных обстоятельств. В первую очередь, это особенности самого города: именно в нем, особенно в городе крупном, торговом, интернациональном, создавались наиболее удобные условия для криминальной среды. Во-первых, там действительно было чем по­живиться. Во-вторых, именно там, в городе, преступным элементам бы­ло легче остаться неузнанными. Эти элементы были ненавидимы бюр­герами, ибо они посягали на установленный порядок, угрожая жизни и благосостоянию горожан. Именно они, с точки зрения судебных вла­стей, представляли наибольшую опасность, ибо всегда оставались в те­ни, действуя исподтишка или под прикрытием ночи, и нередко не толь­ко случайные знакомые, но и соседи, и даже родственники не догадыва­лись об их преступной деятельности.

Сложность поимки уголовного преступника и доказательства его ви­ны — вот причина, по которой каждый успешный судебный процесс дол­жен был получить максимальную известность. Эта известность достига­лась именно через процедуру наказания, которая всегда принимала в го­роде публичный характер. Для городских жителей эти зрелища были привычными. На протяжении своей жизни они присутствовали на многих подобных экзекуциях. Например, в Авиньоне в первой половине XIV в. ежегодно происходило до 15—20 казней. В Дижоне и Лионе в начале XV в. проводилось по одной, а в Ферраре — по 4-5 экзекуций в год.

Публичное наказание человека, нарушившего плавное течение го­родской жизни, являлось своеобразным ритуалом очищения от скверны и восстановления изначальной чистоты в отношениях между людьми. Именно ритуальный характер церемонии позволял судебным чиновни­кам надеяться, что она будет правильно воспринята окружающими, что ее жестокость не стимулирует насилие, присутствующее в обществе в латентном состоянии, а, напротив, усмирит его.

Впрочем, нельзя принимать во внимание только вынуждающее или запрещающее действие такого культурно-исторического ритуала, как процедура публичного наказания. Хотя в любую эпоху он предписывал­ся и освящался надличностным законом, обусловленным традицией и культурой, он при этом неизменно сохранял характер «любимой при­вычки». Созерцания мучений преступника на эшафоте, костре или ви­селице обусловливалось не только обязанностью, но и личным желани­ем того или иного человека, его любопытством и — даже — стремлени­ем поразвлечься. Как отмечал Н. Элиас, жители средневековых немец­ких городов специально собирались посмотреть на повешенных муж­чин-преступников, у которых в момент казни наступала эрекция. При­страстие к подобного рода зрелищам объяснялось их ярко выраженным общественным характером. Ритуал выступал здесь как активный сти­мул поведения всех членов общества.

Это становится ясно при рассмотрении тех целей, которые мог пре­следовать ритуал в процедуре публичного наказания. Первая из них -передача сообщения — служила мостиком к двум другим, в осуще^ствле‘ нии которых, собственно, и проявлялась особенность ритуала как носи-

теля стимулов поведения. Этими целями были отведение агрессии, ее сдерживание и формирование дружеских связей (или хотя бы взаимопо­нимания) между членами сообщества. «Сведение множества разнооб­разных возможностей поведения к одному-единствеиному, жестко за­крепленному действию, несомненно, уменьшает опасность двусмыслен­ного сообщения», — указывал австрийский этолог К. Лоренц, специаль­но занимавшийся проблемой агрессии.

Эти и некоторые другие вопросы, связанные с ритуалом публичного наказания, будут рассмотрены ниже на примере смертной казни через повешение. Этот вид уголовного наказания был отнюдь не самым рас­пространенным в городах Европы в период позднего средневековья. Тем не менее, на его примере мы сможем последить все этапы и особенности процедуры, поскольку казнь через повешение следовала практически за все уголовные преступления — убийство, воровство, а также за политиче­ские преступления (lese—majeste). В некоторых случаях применялось со­жжение заживо (за колдовство или скотоложество), утопление (за дето­убийство), но в связи с относительной редкостью таких преступлений ис­точники содержат слишком мало сведений о процедуре наказания.

Что же касается казни через повешение, то она рассматривается в данном очерке на материале Французского королевства XIV—XV вв., с привлечением примеров из судебной практики других европейских стран.

Как отмечалось выше, церемония в качестве ритуала должна, в ча­стности, нести функцию сообщения, то есть передачи однозначной ин­формации. В случае публичного наказания адресатом сообщения стано­вилась толпа горожан, окружавшая преступника и его стражу на пути от тюрьмы до места казни. Проблема передачи информации о виновно­сти человека и справедливости вынесенного ему приговора заключа­лась для судебных чиновников в том, чтобы сохранить полностью ее смысл и быть уверенными в правильном его понимании, учитывая по­рой весьма ограниченные способности обывателей к восприятию.

В любом культурно-историческом ритуале подобная задача реша­лась через усиление и утрирование оптических и акустических элемен­тов церемонии. В нашем случае таким элементом становился внешний вид приговоренного к смерти. Первое, с чем мы сталкиваемся здесь, это постепенное расставание преступника с теми земными благами, кото­рые он успел получить в жизни. Знаком такого расставания было пос­ледовательное изменение внешнего вида осужденного на протяжении всей процедуры. При выходе из тюрьмы и проходе по улицам города осужденный на смерть человек был одет в свое обычное платье и, сле­довательно, нес на себе знаки социальных, должностных и прочих раз­личий, которые в прежней жизни выделяли его из толпы. Так, напри­мер, начальник финансов французского короля Жан де Монтегю в день своей казни 17 октября 1409 г. был одет, в соответствии со своим ран­гом, «в ливрею», красно-белый широкий плащ, такую же шапку, в одну красную туфлю и одну белую». А Колине дю Пюизо, сдавший мост Сен-Клу арманьякам в 1412 г., был проведен по улицам «в чем был схва­чен», т.е. в облачении клирика.

Таким образом, внешний вид приговоренного к смерти ни в коем случае не отождествлялся с видом кающегося, который представал пред всепрощающим Господом в одной белой рубашке. Хотя некото­рые религиозные элементы могли дополнять облик осужденного (на­пример, он мог нести крест в руках или просить своих стражей остано­виться для молитвы перед церковью), они играли второстепенную роль. Указание на общественное положение преступника «в прошлой жизни» свидетельствовало о том, что за противоправное действие может быть наказан любой. Однако чаще всего обычный костюм осужденного на смерть дополнялся такими элементами, которые давали ясное представ­ление о составе совершенного преступления. Именно так, по мнению судей, достигалась большая информативная точность всего ритуала. Каждое конкретное преступление накладывало на внешний облик при­говоренного свой отпечаток. Так, например, человек, обвиненный в умышленном убийстве, должен был быть протащен за ноги по улицам города до места экзекуции. Виновный в случайном убийстве шел сам, но его руки были связаны спереди. Королевский чиновник, уличенный в изготовлении фальшивок, бывал клеймлен цветком лилии, а его голо­ву украшала корона из сфабрикованных им документов. За политиче­ское преступление (например, измену королю), как в случае с Жаном де Монтегю, человеку отрубали голову, а тело вешали на виселице.

Наибольший интерес вызывают дощечки с надписями, которые по­мещали на голове или на животе преступника. Там в краткой форме «большими красными буквами» был изложен состав преступления, об­стоятельства его совершения и мера наказания, выбранная согласно этим обстоятельствам. Памятная надпись могла быть также установле­на около места казни или на месте преступления. Такая дощечка явля­лась своеобразным итогом всего следствия и суда и должна была, по за­мыслу чиновников, напрямую знакомить обывателей с принятыми нор­мами права. Часто надпись появлялась, даже когда преступнику удава­лось бежать: в этом случае она служила горожанам напоминанием, что этот человек объявлен вне закона, ему нет места в родном городе, и всякий, кто окажет ему гостеприимство, сам автоматически станет право­нарушителем.

Но здесь возникает некоторое противоречие. Надпись, т.е. записан­ная информация, должна была быть прочитана. Неграмотность части (подчас значительной) городского населения создавала определенное препятствие для визуального контакта, следовательно, было необходи­мо использовать и устное сообщение о составе преступления. Вслух причину смертного приговора произносил как сам преступник, так и су­дебные чиновники — в зависимости от решения суда. Это могло про­изойти и во время продвижения процессии по городу, и уже на месте эк­зекуции. Устное сообщение носило, таким образом, характер повто­ряющегося ритуализированного действия, усиливавшего его информа­тивную ценность.

Внешний вид и действия преступника на пути к месту казни преД’ ставляли собой лишь первую составляющую строго разработанного рЯ» туала, где каждый элемент был подчинен правилам, требующим не-

укоснительного исполнения. Проходя по улицам города, приговорен­ный к смерти все еще принадлежал к миру живых и на своем последнем пути вступал с ними в контакт, сравнимый с действиями актера на сце­не — актера, выходящего на суд публики. Как актер, преступник прожи­вал за один раз всю свою жизнь: кем он был и кем становился с каждым шагом, приближающим его к виселице. Диффамация личности в этот момент достигала, по-видимому, своей высшей отметки, поскольку ожидание казни дополнялось нравственными страданиями. Так, во Фло­ренции XV в. у жителей было принято сопровождать такого рода про­цессию громкими негодующими воплями, возгласами ужаса и даже сле­зами. Устные издевательства часто сменялись избиениями и даже чле­новредительством, поскольку горожане обычно бывали вооружены, несмотря на многочисленные запреты. К примеру, в Венеции или Окс­форде чаще всего в ход шли ножи для резки хлеба, которые вообще за оружие не считались, и в задачи стражи, окружавшей преступника во время прохода по улицам города, входило не столько предотвращение возможного побега осужденного, сколько защита его от нападений тол­пы и от попытки самосуда.

Чтобы привлечь к действию побольше зрителей, время и место смертной казни были четко обозначены и практически неизменны. Процессия должна была пройти по определенным улицам, поскольку, как утверждают тексты судебных регистров, любое изменение маршру­та могло быть истолковано как нарушение закона. Включенность осо­бенностей городского ландшафта в процедуру публичного наказания лишний раз подчеркивала ее значимость. Так, в Венеции преступник должен был пройти вдоль всего Большого канала, а затем выйти на площадь Св. Марка, где его ожидала виселица, воздвигнутая между дву­мя символами городской власти: дворцом дожей и собором. В Лионе казнь совершалась у моста через Рону, куда осужденный в сопровожде­нии судебных чиновников и палача шел по главным городским артери­ям: по мосту через Сону, соединяющему центр города с окраинами, и по улице Мерсьер. Важно отметить и то обстоятельство, что местом казни обычно избиралось место, где совершалось наибольшее количество преступлений в городе. В Париже это были Гревская площадь, площадь LesHalles и свиной рынок. В Тулузе — площади Сан-Жорж и Сан-Этьен. В Венеции — площадь Св. Марка и мост Риальто, где в 1360 г. властям пришлось увеличивать число ночных патрулей, поскольку 37% всех за­регистрированных преступлений приходилось именно на эти два места.

Постоянство места способствовало наибольшему стечению народа. (Вспомним, что и балаган с заезжими актерами или театр марионеток сначала ехали по улицам, собирая любопытных, которые бежали за ни­ми до самой площади). Зрителей привлекали крики глашатаев, звуки труб и барабанов. В особо важных случаях горожан собирали специаль­ными постановлениями. Время также выбиралось наиболее удобное для большинства жителей города. Церемония всегда происходила днем, а не ночью, что явилось бы грубым нарушением ритуала казни. В 1405 г. пре-во Парижа было предъявлено обвинение в казни нескольких воров «ве­чером, тайно, под покровом тьмы». Раннее утро также исключалось, «так как еще никто не проснулся». Оптимальным временем считался полдень, желательно, в рыночный день. В 1403 г. в Каркассоне истцы протестова­ли против исполнения смертного приговора в пятницу, поскольку «приня­то» (onaaccoustume) это делать «по субботам и в рыночные дни, между 11 и 12 часами дня». Полностью исключались для казни дни религиозных праздников (т.е. почти половина всех дней в году).

Итак, процессия достигала места казни. Именно здесь происходило окончательное расставание преступника с миром живых. Если на ули­цах осужденный находился в толпе зрителей, хоть и отделенный от них стражниками, то теперь он оставался один на один с палачом. На пос­леднем этапе процедуры публичного наказания между зрителями и осужденными пролегала граница, которая лишь условно носила мате­риальный характер: место казни окружалось стражей. Эшафот в сред­ние века применялся исключительно в случаях измены королю, когда преступнику, прежде чем вздернуть его на виселице, отрубалась голова. Виселица же устанавливалась прямо на земле.

Отношения между осуженным и палачом заслуживают особого внимания. Именно ответственность палача за правильное исполнение приговора являлось основой и сущностью последнего этапа публичного наказания в средние века. Она имела непосредственное отношение к ритуалу казни и его второй функции — направлению агрессии в безопас­ное русло. Палач встречал осужденного перед виселицей или эшафотом и сам переодевал его в белую рубашку смертника. Расставание с одеж­дой символизировало окончательное прощание с жизнью и, прежде все­го, с тем местом в общественной иерархии, которое ранее занимал пре­ступник. Такое переодевание было неотъемлемой частью ритуала и имело место всегда, даже если палач очень торопился. Вновь громко со­общался состав преступления, за которое человек должен был про­ститься с жизнью. В редких случаях приговоренному могла быть даро­вана особая милость: о его преступлении объявляли после казни. Так, например, прево Парижа Пьер дез Эссар, казненный в 1413 г., «молил всех господ [судей], чтобы его дело не было бы оглашено прилюдно до того, как его обезглавят, и ему было разрешено».

Казалось бы, момент смерти неотвратимо приближался. Однако преступнику, строго в соответствии с установленным ритуалом, в пос­ледний раз предоставлялась возможность оспорить решение суда. По­рой осужденный на смерть имел право затеять борьбу со своим пала­чом. Хотя чаще всего такой «поединок» бывал совершенно фиктивным, в случае победы преступник мог рассчитывать на изменение своей уча­сти. Например, в 1403 г. в Сан-Квентине во время борьбы палач упал на землю, и толпа горожан потребовала от королевского прево освобо­дить победителя, что и было сделано. Безусловно, такая схватка имела непосредственное отношение к Божьему суду, и ее исход, в представле­нии средневековых обывателей, да и самих судей, зависел от решения Свыше. Казнь могла прерваться и совсем уже чудесным образом — или веревка обрывалась, или лестница оказывалась слишком коротка для виселицы. Все это истолковывалось как божественный знак невинов-ности осужденного. Во Франции существовал также обычай, по которО’

му любая девушка могла заявить о желании взять осужденного на смерть преступника в мужья, и в таком случае, при полном одобрении окружающих, их брак заключался прямо у подножия виселицы.

Все возможности избежать наказания подчеркивали, что правом простить преступника обладал только Бог, и никакая светская власть не была в состоянии оспорить его решение. Однако, нужно отметить, что подобных примеров в источниках позднего средневековья все-таки очень мало, и обычно действие доходило до своего логического конца.

Следующим необходимым по ритуалу этапом процедуры было про­щение, даруемое жертвой своему палачу. «Когда он увидел, что должен умереть, он преклонил колени перед палачом, поцеловал маленький се­ребряный образок на его груди и весьма кротко простил ему свою смерть», — описывал казнь Жана де Монтегю парижский буржуа. Этот жест крайне символичен и важен для понимания всего ритуала экзеку­ции. Прощение осужденного должно было как бы примирить палача с собравшейся публикой. Конечно, к XIV—XV вв. для обывателей была в общем ясна разница между частным лицом и представителем офици­альной судебной власти, ясен характер казни как официального акта. К тому же присутствие судебных чиновников, прево или его лейтенанта было обязательным при исполнении каждого смертного приговора. Аб­солютная законность действия как бы лишала его характера частного явления и сводила на нет возможные проявления агрессии или мести. Гарантом же законности смертной казни выступала толпа зрителей, присутствовавших при экзекуции. В противном случае палач, приводя­щий в исполнение смертный приговор, мог бы рассматриваться как убийца, а это, в свою очередь, открывало возможность для мести со стороны родственников или друзей «убитого». Прощение преступника предотвращало это, и, в какой-то мере, возможно, подчеркивало поло­жение палача как официального лица, а казни — как официального ак­та. К тому же, прощение убийцы убиваемым предусматривается христи­анскими заповедями.

Как уже отмечалось, горожане собирались вокруг преступника, влекомого к месту казни, постепенно, по мере продвижения процессии. Важно учитывать то обстоятельство, что сам осужденный был крайне заинтересован в наибольшем числе зрителей, так как к ним в случае не­обходимости он мог обратиться за поддержкой. Для своего спасения преступники шли на различные уловки. Удачнее всего было притво­риться клириком, поскольку закон запрещал применение смертной каз­ни к людям духовного сана. В 1406 г. некий вор из Сан-Квентина на пу­ти к месту казни кричал «Я — клирик, я — клирик!» так громко, что со­бралась «толпа в тысячу человек», которая требовала немедленного пе­ресмотра дела. Регистр уточняет, что совет подала преступнику жена тюремщика, велев кричать не у выхода из тюрьмы, «поскольку там не­достаточно людей, а посреди города, перед зданием суда».

Таким образом, именно зрители становились свидетелями точного исполнения ритуала, являясь одновременно как бы последними судьями преступника на этом свете. К их помощи взывал он при победе над па­лачом, на их поддержку рассчитывал в случае с женитьбой. Толпа на- блюдала чудеса, происходящие с орудиями палача — веревкой или лест­ницей, — и могла подтвердить невиновность осужденного. В такие мо­менты горожане, как бы вовлекались в судебную процедуру, с их мне­нием чиновники обязаны были считаться. Если же этого не происходи­ло, толпа могла взбунтоваться и помешать проведению казни. Видимо, именно такие действия толпы побудили парижского прокурора заявить в 1406 г.: «Те, кто мешает казни приговоренных к смерти, совершает тягчайшее преступление (haultcrimemaxima)».

Впрочем, свидетельство зрителей о божественном вмешательстве в дела светского суда не сразу освобождало преступника от уголовной от­ветственности. Горожане в данном случае были всего лишь свидетелями и могли требовать не отмены смертного приговора, а пересмотра дела, т.е. продолжения следствия. Однако единство мнений судебных чиновни­ков, выносивших приговор, и горожан, собравшихся посмотреть на его исполнение, было необходимо. И те, и другие должны были прийти к вы­воду о необходимости и справедливости смертной казни в каждом кон­кретном случае. Только так достигалась третья цель подобной процеду­ры — единение разобщенных индивидов с целью защитить жизнь свою и своих близких от опасности, исходящей от мира преступников.

Присутствие зрителей при экзекуции требовалось не только осуж­денному. В неменьшей степени оно было необходимо и судебным вла­стям, ибо наказание не оканчивалось в момент смерти преступника на виселице. Душа умершего человека продолжала страдать и после окон­чания официальной процедуры. По закону труп нельзя было похоро­нить на кладбище, и он оставался на виселице по многу лет до полного разложения. (Незнание этого обычая нередко порождает мнение, будто в средние века смертная казнь была распространена наиболее широко, что свидетельствует об особой жестокости правосудия той эпохи. Дей­ствительно, виселицы редко пустовали, но по другой причине).

В особо важных случаях, когда состав преступления того заслужи­вал, тело осужденного на смерть подвергалось расчленению, что симво­лизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Напри­мер, уже упоминавшемуся Колине дю Пюизо были отрублены голова, руки и ноги и выставлены на всеобщее обозрение «на главных воротах Парижа», а тело в мешке вывешено на виселице. Части тела могли так­же отправить на непосредственное место преступления, как поступили в конце XIV в. с несколькими французскими сеньорами, перешедшими на сторону англичан. Их тела остались висеть в Париже, а головы «бы­ли отправлены в Нант в Бретани для того, чтобы выставить на воротах за предательство по отношению к этому городу и на вечную память (а perpetuelmemoire)».

«Вечная память» о свершившемся преступлении и наказании за не­го не только возвращала горожанам уверенность в том, что они восста­новили нарушенный порядок, покарали виновного и вновь обрели мир и спокойствие. Созерцание на протяжении долгих лет полуразложив­шегося трупа на виселице в первую очередь должно было служить на­поминанием о недопустимости повторения подобного преступления другими людьми. Смертная казнь в средние века выступала, таким об-

разом, не только как примерное наказание одного человека, но и как наказание примером — примером для всех остальных жителей города. Собственно, весь ритуал смертной казни свидетельствовал о том, что основное внимание судей было уделено не преступнику, а именно зри­телям. Для них создавалась особая атмосфера церемонии: почти теат­ральная зрелищность атрибутов, нарочитая медлите л ьноость процеду­ры, исключительная доходчивость символики. Жестокость наказания не отталкивала зрителей, напротив, она притягивала, вызывая чувство торжествующей справедливости.

Городские судебные власти решали таким образом двойную задачу. Во-первых, они пытались предотвратить рост преступности на вверен­ной им территории; во-вторых, укрепляли собственный авторитет. Прибегая к ритуалу, следуя в точности его правилам и призывая в сви­детели своей справедливости все тех же горожан, власти убеждали их в законности насилия, применяемого по отношению к преступникам. Ре­зультаты этой деятельности не замедлили сказаться. Уже с конца XIV в. королевские суды в городах Англии и Франции получили исключитель­ное право самостоятельно возбуждать уголовные дела, не используя до­носы и слухи, а ссылаясь лишь на собственное мнение об имевшем мес­то нарушении закона. Смертная казнь в качестве одного из видов нака­зания становилась орудием власти по управлению подданными. Та же ситуация наблюдалась в Испании, где набирали силу суды Инквизиции, и в Италии, в некоторых городах которой, по выражению хрониста, по­падалось «больше отрубленных голов, чем дынь на рынке».

Охраняя свою сущность, свою целостность, свою безопасность, средневековый город, как и все общество, на насилие отвечал насилием.

ЛИТЕРАТУРА

Ямпольский М. Жест палача, оратора, актера // AdMarginem’93. M., 1994. С. 21-70.

К ХАРАКТЕРИСТИКЕ РУССКО-КРЫМСКИХ ОТНОШЕНИЙ

второй четверти XVI в.

Русско-крымские отношения в XVI в. уже изучались в со­ветской исторической литературе. Отношения Российского го-государства и Крымского ханства первой четверти XVI в. де­тально исследованы В. Е. Сыроечковским ‘, а второй половины XVI в.— А. А. Новосельским ². Данные о торговле между Русью и Крымом обобщены в монографии М. В. Фехнер³. В ряде работ русско-крымские отношения рассматриваются как составная часть международных отношений в Восточной Европе и в плане изучения восточной политики Российского’ государства в XVI в. Однако русско-крымские отношения вто­рой четверти XVI в.— времени усиления влияния султанской Турции в Крыму и подготовки присоединения к Российскому государству Среднего и Нижнего Поволжья —до сих пор еще не стали темой углубленного исследования. Не изучены в должной мере и основные источники по этой теме — сохра­нившиеся Посольские книги Крымских дел за 30—40-е годы XVI в.

Настоящее сообщение написано на основании изучения материалов этих Посольских книг, находящихся в Централь­ном государственном архиве древних актов. Задача его — ввести в научный оборот и обобщить некоторые новые данные о деятельности так называемой «московской партии» в Кры­му. Думается, что такого рода предварительные наблюдения помогут монографическому изучению вопроса о русско-крым­ских отношениях в середине XVI в.

‘   R      F.    Гыппрцгпягкий      Mir

Известно, что внутренняя и внешняя политика Крымского ханства XVI в. являлась продолжением золотоордынской политики и что крымские феодалы основной источник дохода видели не в развитии производительных сил, а в ограблении, соседних стран и получении принудительных платежей («по-минков»). Власть крымского хана в середине XVI в. в зна­чительной степени ограничивалась как местными крупными феодалами, так и турецким султаном. Феодальные группиров­ки постоянно боролись за власть и влияние при дворе и в вопросах внешней политики, точнее — в выборе направле­ния для набегов, придерживались подчас различной ориента­ции. Сторонники мирных отношений с Российским государ­ством принадлежали к так называемой «московской» груп­пировке  (или «партии»).

Зная о зависимости хана от других крупных феодалов,. русское правительство непосредственно было связано не толь­ко с ханом, но и с его родственниками и отдельными вельмо­жами. С ними велась переписка, им посылались поминки, от них требовали клятвы на «шертных грамотах», на которых клялся хан⁴. «Росписи» поминкам хранились в Москве у каз­начеев, где «приближенные» к хану лица были «в списке за­писаны» ⁵. Русские послы всегда старались искать среди при­дворных хана таких людей, от которых «можно чаяти службы»,. и тем, кто «х тому делу пригожи» ^б, обещали «государево жа­лованье».

Грамоты от хана и от многих «князей и мурз» привозили п Москву и крымские послы, и гонцы. Проследить это точно,, однако, невозможно, так как в Посольские книги включались переводы не всех грамот. Например, гонец Сахыб-Гирея при­вез в январе 1546 г. в Москву две «царевых» и 20 «княжих грамот», в крымских же делах помещены переводы только «царевых грамот»⁷. В первую очередь, видимо, переводились грамоты хана, калги (наследника престола) и главы так на­зываемой «московской партии» в Крыму, и содержание их сразу же докладывалось государю и его советникам.

Исследователи отмечают, что особенно большую роль в сношениях Российского государства и Крымского ханства играли «амияты» (в переводе буквально: «приятели»), «добро­хоты» русского правительства яшловские беи Сулешевы. Ами-ятство     было    наследственной    привилегией     этой    знатной  фамилии, получившей имя от Сулеш-бея, сына одного из спод­вижников Ногая.

Богатые землевладельцы (их «бейлик»—удел — находился близ Бахчисарая), «карачи»— постоянные советники хана, входившие в состав его «малой думы»,— Сулешевы на про­тяжении XVI и XVII вв. не раз посредничали в дипломатиче­ских отношениях между двумя государствами: «шертовали» (давали «шерть» — клятву) за хана и за весь Крым, выступа­ли в роли послов, участвовали в обмене посольствами, вели от имени хана переговоры с московскими послами. Сулешевы по­лучали из Москвы «поминки», им оказывались особые поче­сти. Двое Сулешевых в конце XVI — начале XVII в. остались служить в России; сын одного из них хорошо известен как крупный администратор в Сибири. Связи Сулешевых с рус­ским правительством были в конце XVII в. настолько крепки­ми, что, по их словам, «они, Сулешевы, от басурман в подозре­нии» ⁸.

В исторической литературе о Сулешевых пишут как о ру­ководителях так называемой «московской партии» при крым­ском дворе. Во главе «московской партии», по-видимому, на­ходился старший в роде Сулешевых, глава этой фамилии, так как бейлик яшловских беев переходил по наследству во вла­дение не от отца к сыну, а к старшему в роде ⁹.

Характер и значение деятельности «московской партии» в первой четверти XVI в. определены в исследовании В. Е. Сы-роечковского. Крымские вельможи — «доброхоты» московско­го государя — должны были влиять на внешнюю политику ханства в выгодном для Руси направлении, препятствовать набегам крымских татар на русские земли. Они же были для русского правительства, послов и гонцов источником разно­образной информации. Ханы, конечно, знали об этом и неред­ко именно через таких амиятов старались действовать при московском дворе. Расположение амиятов поддерживалось поминками, часть которых распределялась между их сторон­никами и использовалась для вербовки новых амиятов ¹⁰. Наблюдения В. Е. Сыроечковского можно распространить и на русско-крымские отношения середины XVI в. с той, одна-

ко, существенной разницей, что внешняя политика Крымского ханства к середине столетия в большей степени стала зави­сеть от турецкого султана и влиять на нее было гораздо труд­нее ^п.

Подобные «московские партии» имелись в те годы и в дру­гих «юртах» — Казанском и Астраханском ханствах, Ногай­ской орде. В сношениях с ними у русского правительства выработались определенные дипломатические приемы; их сход­ство легко заметить при сравнении данных крымских и ногай­ских посольских книг, а также летописных известий о рус­ско-казанских отношениях. Поэтому уточнение данных о дея­тельности «московской ‘Партии», в Крымском ханстве позволит полнее представить характер деятельности таких феодальных группировок и в других ханствах. Особенно важно это для ис­тории тех юртов, материалы о посольских сношениях Россий­ского государства с которыми не сохранились (Казанское и Астраханское ханства).

В первой половине и в середине XVI в. руководителями «московской партии» при Крымском дворе были Аппак, его братья Магмедша (Мухаммед-ишан), Кудояр и Халиль, сын Аппака Тагалды и сыновья Магмедши — Салимша (Селим-ишан)  и Сулеш (Сулейман-ишан)  Сулешевы.

Лппак писал Василию III в 1515 г.: «Яз как своему госу­дарю холопство чиню, так и тебе холопство чиню, ты ве­даешь» ¹². О том же читаем и в грамоте Кудояра Василию III от февраля 1518 г.: «На Цареве дворе с братом своим с ста­рейшим Аппаком князем и в день и в ночь всею мыслью на твоей есмя работе, а холопство, наше твои бояре Василий Шадрин и Илья Челищев (московские представители в Кры­му.— С. Ш.) видели, и вспросишь их, и они тебе наше холоп­ство скажут познатыо» ¹³.

Сходные слова встречаем и в грамоте Тагалды Ивану IV от января 1535 г.: «Как своему государю добро хотим, также и тобе, государю, добра хотим; а которые твои зде послы хо­дят и гонцы, и те то видят, как своему государю служим, так и тебе служим» ^н.

В Москве, действительно, «ведали» о «холопстве» Сулеше­вых и присылали Аппаку и его родственникам особые грамоты и поминки, обещая даже «за службу свое жалованье и свы­ше… держати» ¹⁵. Русским представителям в Крыму наказы-валось действовать в контакте с Сулешевыми, и успех миссии посла или гонца в XVI в. во многом зависел от главы «мос­ковской партии», от его желания и умения привлечь на сто­рону Российского государства имеющих вес сановников, гла­варей знатных родов, от его влияния при ханском дворе.

Аппак неоднократно писал в Москву, участвовал в пере­говорах с русскими послами, сообщал им о намерениях и по­ступках хана и его «карачеев» (карачи), указывал, кому посылать поминки, и распределял эти поминки; наконец, в 1519 г. он был отправлен «большим послом» в Москву. По­зиция Аппака была, однако, неустойчивой: подчас он откро­венно выражал недовольство поминками, а в 1521 г. вовсе изменил Василию Ш. По официальной летописи, именно Аппак советовал хану идти походом на Москву в 1521 г.^|Г>

В 1530—1540 гг. Сулешевы стали снова амиятами великого князя, были послами в Москве, но и их «дружба» по-прежне­му не была надежной. В августе 1542 г. Сулеш участвовал в на­беге на Рязанскую землю ¹⁷.

Послами были Сулеш (прибыл в Москву 5 мая 1539 г., от­пущен 2 сентября 1540 г.) ^1S, Тагалды (в 1540 г.) ¹⁹ и Салим­ша, который умер в Москве в 1545 г. ²⁰

Назначение послом в Москву кого-либо из Сулешевых всег­да свидетельствовало либо о желания хана поддерживать добрососедские отношения с московским великим князем, либо о его стремлении добиться от русского правительства каких-то особенно важных уступок с помощью дипломатии. Не случайно Тагалды, прибывший во главе посольства в Мо­скву, заявил от имени хана, что тот хочет с Иваном IV «быти в сердечной дружбе, лутче Минли Гирея» ^2|.

По пути из Крыма Сулешевым даже дозволялось, в извест­ной степени, нарушать дипломатические нормы и отправлять­ся из Путивля (обычное место встречи и размена послов обоих государств в XVI в.) в Москву, не дожидаясь приезда в Пу-тивль русского посла к хану. В грамоте Ивана IV послу в Крыму П. В. Борисову от 11 февраля 1546 г. по поводу размена послов высказывается пожелание, чтобы крымский посол не

дожидался московского, и припоминается: «А и наперед того Сулеш. и Тагалды и Салимша князь шли к государю нашему, не дожидаясь государя нашего послов, и они (т. е. новые пос­лы.— С. Ш.) и ныне по тому ж к нам шли»²².

В Москве выделяли Сулешевых, устанавливая им, види­мо, более «высокий корм». Так, Сулешу в 1539 г. велено было «жалованье давати как отцу его Магмедше и дяде его Аппаку князю, корм давати по записи, как корм давали Аппаку»²³.

Зная хорошо московские посольские обычаи, недовольный встречей «на Украине» Сулеш вздумал даже жаловаться на своего пристава, и жалоба его была удовлетворена.

Русское правительство и его представители в Крыму (пос­лы и гонцы) старались всегда повлиять на выбор ханского посла в Москву, следили за тем, чтобы им оказался сторонник русской ориентации и человек знатный и приближенный к хану, лучше всего — кто-либо из Сулешевых.

Русскому представителю предписывалось уговаривать же­ланного кандидата отправиться послом в Москву, обещать ему особые подарки. Любопытен наказ Г. И. Совину: «И нечто, которой ис тех к великому князю ехати зачем не похочет… и тому… говорити, чтоб пошел к великому князю, а князь великий того пожалует свыше своим жалованьем… да, как мочно о том говорити, чтобы поехали из них который к вели­кому князю». Тагалды и Салимше—кандидатам в послы — велено было напомнить, как Василий III «жаловал своим жа­лованьем» их отцов Аппака и Магмедшу²⁴.

Крымское правительство согласилось отправить-в Москву «по прошению» великого князя Тагалды — «своего большого посла, доброго своего человека», но потребовало за это, что­бы Иван IV послал в Крьш «своего большого посла, доброго своего человека княз Василья Шуйского или Овчину», при­слал бы «большую казну» и не воевал бы с Казанью ²⁵.

А когда в 1537 г. ханское правительство не утвердило по­слом ни одного из угодных Москве кандидатов (первыми из них назвали Сулешевых), назначенный уже «большим пос­лом» князь А. И. Стригин-Оболенский заменен был менее за­метным и менее знатным князем Василием Мезецким. Сам Стригин, стремившийся избежать этого опасного и ответствен­ного поручения, мотивировал свой отказ ехать к хану местни­ческими мотивами. В челобитье Ивану IV он писал: «А ныне Ислам  (Ислам-Гирей,— С. III.) к тебе, ко государю, послал  посольством Темеша, и того государь, Темеша в Крыму не знают и имене ему не ведают, и в том бог волен да ты госу­дарь, опалу ли или казнь на меня, на своего холопа, учинишь, а мне, государь, противу того Исламова посла Темеша не мочно ити» ²⁶.

В 1530-е годы Сулешевы извещают московское правитель­ство о походах крымцев на Литовскую землю, приписывая это своему «совету», о распрях между Гиреями, передают речи в ханской «думе» русским послам (а мы «послу уверились») ²⁷, посылают об этом грамоты в Москву. Гонцы хана в Москву нередко одновременно были и гонцами главы «московской партии» и служили живой связью между московским прави­тельством и его «доброхотами» в Крыму. За свою службу Су­лешевы просят особых поминок. «И в чом к хандикеревым во­ротам (т. е. к султану.— С. Ш.) итти, такову бы еси шубу при­слал мне однолично»,— писал Ивану IV Салимша; «шубу, какову при царе пригоже носити»,— просил также Сулеш ^2S.

Салимша пишет, что они послали в Москву к Ивану IV парубка «твоего здоровья отведати и своего холопства объяви-ти с легким поминком с тяжелым поклоном, как своим жало­ваньем не оскудишь» ²⁹.

Тагалды выпрашивает поминки еще откровеннее: «И ныне только меня собе слугою назовешь, дай моему слуге 1000 алтын»; в той же грамоте он просит и соболью шубу и подарки на приданое дочери³⁰.

Сообщая в октябре 1536 г. через особого гонца о нападе­нии крымских татар на земли польского короля, Сулеш под­черкивает наследственность своей «службы» московскому великому князю: «Наперед того, как тобе наши отцы и дяди служили, и мы, холопи твои, потому же тобе служити хотим». При этом Сулеш выпрашивает подарки не только для себя, но и для других доброхотов Москвы, объясняя: «И тот с нами в одной роте и шерти, так бы еси ведал»⁸¹.

В Москве отмечают службу Сулешевых, и в наказах по­слам и гонцам мы обычно встречаем особые ‘«речи» к Суле-шевым, а иногда и указание на поминки. Так, например, В. С. Левашеву, отправленному в Крым в январе 1533 г., по­ручалось от имени Василия III «поклониться» Салимше, пе­редать «легкие поминки» и обещать: «Вперед жаловати хотим великим жалованьем и убытки ваши сполним вам своим жа-

лованьем». «Те же речи молвити» послу велено было и неко­торым другим вельможам, однако выделен наказ имени© Са­лимше ³².

Содержание шертной записи Сулешевых попадает даже в летопись. Отмечается, что в августе 1540 г. Сулеш, будучи по­слом в Москве, «дал ‘правду» великому князю и по согласова-ванию с ним Салимша и Тагалды пришли «на великого князя Украину», где встретились в Путивле с особым царским гон­цом, отправленным туда «по Сулешеву челобитью и шертной грамоте». Там они «правду великому князю дали, что им, живучи в Крыму, служити великому князю прямо и добра хотети». И лишь вслед за этим Тагалды, назначенный уже прежде «большим послом» к великому князю, направился в Москву ³³.                                                                                ‘

В случае смерти кого-либо из Сулешевых поминки, ему предназначавшиеся, посылались его родственникам—-новому главе рода или детям. Так, Аппак, сообщая в Москву о смерти Магмедщи, просил «пожаловати жалованьем» его детей. Из Москвы отвечали (1515 г.): «И мы, как наперед того к Магмет-ше князю свое жалованье держали, так и ныне к детям к его хотим свое жалованье держати» ³⁴.

В Посольских делах сохранились любопытные документы, связанные со смертью Салимши и извещением об этом собы­тии других Сулешевых. Салимша, «большой посол» хана, скончался в Москве. Перед смертью он напомнил великому князю (через казначея) о верной службе своих родственников и просил впредь их «жаловати и беречи». 13 августа 1545 г., когда «приговорили» послать к хану с грамотами казаков, решено было через П. В. Борисова, московского посла в Кры­му, .задержанного там ханом, передать грамоты и родст­венникам Салимши—братьям Тагалды и Сулешу и сыну Аминьше.

В грамотах братьям Салимши высказывается пожелание «жаловати и беречи их, по тому ж», как московские госуда­ри берегли их отцов и дядей и как их самих «жаловали напе­ред сего». «Да и свыше того ныне вас хотим жаловати,—до­бавляет великий князь,— поминая к себе прямую службу, и вы б вперед нам служили прямо, как есте нам служили на­перед сего». Грамоты Сулешу и Тагалды —? это документы, подтверждающие продолжение их службы московскому вели­кому князю и после смерти главы рода. Характерно, что в грамотах сразу же дается и поручение: помочь отправленным в Крым казакам   в выполнении    их задания   («и  вы   б  дела  нашего берегли, как будет пригоже») ³⁵. Сулеш, как выясняет­ся дальше, вел от имени хана переговоры с послом и прибыв­шими казаками и сопровождал посла на прием к хану ³⁶.

Молодому и, видимо, еще недостаточно влиятельному сыну Салимши не давалось никаких поручений; ему лишь обещали, «поминая прямую службу отца», «жалова’ти и беречи, по тому ж, как жаловали отца», и призывали его следовать при­меру отца и дядей («а ты б нам служил по тому, как нам служил отець твой Салимша князь и как ныне служат дяди .твои Тагалды мирза и Сулеш мирза») ³⁷.

Грамота эта представляет собой как бы договорное обяза­тельство. Можно полагать, что такого типа служебные записи выдавались и другим Сулешевым, когда они достигали опре­деленного возраста и начинали «служить»   великому князю.

В особом письме к московскому послу указывалось, что по прибытии казаков он должен пригласить к себе родственни­ков Салимши, дать им «грамоты великого князя перед собою» и от имени великого князя («от нас молвил бы») передать содержание грамот. Посол впоследствии доносил в Москву, что родственники Салимши были у него на подворье, что он им говорил речь «по государевой грамоте» и лишь после это­го отдал им присланные грамоты ³⁸.

«Служба» Сулешевых Москве продолжалась и в последую­щие годы «розмирья». Именно «человек» Сулешева был при­слан ханом Девлет-Гиреем в Москву в октябре 1555 г. просить «розмена» послов для заключения мира. Он же привез от Су-леша письмо Ивану IV с просьбой «прошлово не поминати» и от имени Сулеша обратился к руководителю Посольского приказа И. М. Висковатому, «чтобы промежь государей добра похотел» ³⁹. В свою очередь первому после долгого перерыва московскому послу в Крыму Аф. Нагому (1563 г.) наказывали по прибытии в Бахчисарай прежде всего встретиться с Суле-шом, передать ему «государевы поминки» и грамоты, поста­раться узнать у него о внутреннем и международном положе­нии ханства, «сокровенно сказать» о цели своей миссии. Если бы Сулеш не решился открыто встретиться с послом, свидание должно было произойти «тайно» ⁴⁰.

Нагому предписывалось напомнить Сулешу о наследствен­ной службе Сулешевых русским государям и отметить, что царь высоко ценит и помнит их услуги. Нагой должен был ска-

зать: «Нам государские очи лучалось видати, и от ближних его государских (т. е. Ивана IV.— С. III.) людей слыхал есмя, а изретка случалось и от самого государя слыхати, что дядя твой Халиль князь и Аппак и отец твой Магметша князь деду государя нашего и отцу государя нашего служили, з де­дом государя вашего с Минли Гиреем царем в дружбе дер­жали, так же и брат твой Салимша князь и Тагалды мирза и ты, Сулеш князь, государю нашему службу чинили и госу­даря нашего с своими государи крымскими цари в дружбу сводили»⁴¹. Характерно выделение того факта, что Грозный ?сам говорил об этом. Тем самым подчеркивалась и личная заинтересованность царя в службе Сулешевых, и высокая ее оценка, и одновременно близость Нагого к царю, позволяю­щая Сулешу откровенно беседовать с послом о «тайных де­лах».

Сулеш, ставший к тому времени, видимо, уже владетелем Яшловского бейлика, был достаточно осведомлен о положении дел в Российском государстве. У Сулеша, наблюдавшего мос­ковский двор в пору острой борьбы группировок Шуйских я Вельских, несомненно, накопилось и много личных впечат­лений о Руси. Этим, очевидно, и объясняется исключительная подробность наказа Аф. Нагому, предусматривающая необхо­димость отвечать на разнообразнейшие вопросы Сулеша о внутренней и внешней политике Российского государства.

Таким образом, амиятство было важной формой диплома­тических отношений Российского государства с Крымским ханством и другими восточными юртами.

Материалы Посольских книг и летописные известия пока­зывают, что деятельность амиятов московского великого князя Сулешевых была многообразной и имела большое значение в истории русско-крымских отношений второй четверти XVI в.

Шмидт С.О. К характеристике русско-крымских отношений второй четверти XVI века //  Международные связи России до XVII века: Сб. ст. – М.: Изд-во АН СССР, 1961. – С. 366-375.