Говоря о явлении публичной казни в средневековом городе, следу­ет учитывать несколько важных обстоятельств. В первую очередь, это особенности самого города: именно в нем, особенно в городе крупном, торговом, интернациональном, создавались наиболее удобные условия для криминальной среды. Во-первых, там действительно было чем по­живиться. Во-вторых, именно там, в городе, преступным элементам бы­ло легче остаться неузнанными. Эти элементы были ненавидимы бюр­герами, ибо они посягали на установленный порядок, угрожая жизни и благосостоянию горожан. Именно они, с точки зрения судебных вла­стей, представляли наибольшую опасность, ибо всегда оставались в те­ни, действуя исподтишка или под прикрытием ночи, и нередко не толь­ко случайные знакомые, но и соседи, и даже родственники не догадыва­лись об их преступной деятельности.

Сложность поимки уголовного преступника и доказательства его ви­ны — вот причина, по которой каждый успешный судебный процесс дол­жен был получить максимальную известность. Эта известность достига­лась именно через процедуру наказания, которая всегда принимала в го­роде публичный характер. Для городских жителей эти зрелища были привычными. На протяжении своей жизни они присутствовали на многих подобных экзекуциях. Например, в Авиньоне в первой половине XIV в. ежегодно происходило до 15—20 казней. В Дижоне и Лионе в начале XV в. проводилось по одной, а в Ферраре — по 4-5 экзекуций в год.

Публичное наказание человека, нарушившего плавное течение го­родской жизни, являлось своеобразным ритуалом очищения от скверны и восстановления изначальной чистоты в отношениях между людьми. Именно ритуальный характер церемонии позволял судебным чиновни­кам надеяться, что она будет правильно воспринята окружающими, что ее жестокость не стимулирует насилие, присутствующее в обществе в латентном состоянии, а, напротив, усмирит его.

Впрочем, нельзя принимать во внимание только вынуждающее или запрещающее действие такого культурно-исторического ритуала, как процедура публичного наказания. Хотя в любую эпоху он предписывал­ся и освящался надличностным законом, обусловленным традицией и культурой, он при этом неизменно сохранял характер «любимой при­вычки». Созерцания мучений преступника на эшафоте, костре или ви­селице обусловливалось не только обязанностью, но и личным желани­ем того или иного человека, его любопытством и — даже — стремлени­ем поразвлечься. Как отмечал Н. Элиас, жители средневековых немец­ких городов специально собирались посмотреть на повешенных муж­чин-преступников, у которых в момент казни наступала эрекция. При­страстие к подобного рода зрелищам объяснялось их ярко выраженным общественным характером. Ритуал выступал здесь как активный сти­мул поведения всех членов общества.

Это становится ясно при рассмотрении тех целей, которые мог пре­следовать ритуал в процедуре публичного наказания. Первая из них -передача сообщения — служила мостиком к двум другим, в осуще^ствле‘ нии которых, собственно, и проявлялась особенность ритуала как носи-

теля стимулов поведения. Этими целями были отведение агрессии, ее сдерживание и формирование дружеских связей (или хотя бы взаимопо­нимания) между членами сообщества. «Сведение множества разнооб­разных возможностей поведения к одному-единствеиному, жестко за­крепленному действию, несомненно, уменьшает опасность двусмыслен­ного сообщения», — указывал австрийский этолог К. Лоренц, специаль­но занимавшийся проблемой агрессии.

Эти и некоторые другие вопросы, связанные с ритуалом публичного наказания, будут рассмотрены ниже на примере смертной казни через повешение. Этот вид уголовного наказания был отнюдь не самым рас­пространенным в городах Европы в период позднего средневековья. Тем не менее, на его примере мы сможем последить все этапы и особенности процедуры, поскольку казнь через повешение следовала практически за все уголовные преступления — убийство, воровство, а также за политиче­ские преступления (lese—majeste). В некоторых случаях применялось со­жжение заживо (за колдовство или скотоложество), утопление (за дето­убийство), но в связи с относительной редкостью таких преступлений ис­точники содержат слишком мало сведений о процедуре наказания.

Что же касается казни через повешение, то она рассматривается в данном очерке на материале Французского королевства XIV—XV вв., с привлечением примеров из судебной практики других европейских стран.

Как отмечалось выше, церемония в качестве ритуала должна, в ча­стности, нести функцию сообщения, то есть передачи однозначной ин­формации. В случае публичного наказания адресатом сообщения стано­вилась толпа горожан, окружавшая преступника и его стражу на пути от тюрьмы до места казни. Проблема передачи информации о виновно­сти человека и справедливости вынесенного ему приговора заключа­лась для судебных чиновников в том, чтобы сохранить полностью ее смысл и быть уверенными в правильном его понимании, учитывая по­рой весьма ограниченные способности обывателей к восприятию.

В любом культурно-историческом ритуале подобная задача реша­лась через усиление и утрирование оптических и акустических элемен­тов церемонии. В нашем случае таким элементом становился внешний вид приговоренного к смерти. Первое, с чем мы сталкиваемся здесь, это постепенное расставание преступника с теми земными благами, кото­рые он успел получить в жизни. Знаком такого расставания было пос­ледовательное изменение внешнего вида осужденного на протяжении всей процедуры. При выходе из тюрьмы и проходе по улицам города осужденный на смерть человек был одет в свое обычное платье и, сле­довательно, нес на себе знаки социальных, должностных и прочих раз­личий, которые в прежней жизни выделяли его из толпы. Так, напри­мер, начальник финансов французского короля Жан де Монтегю в день своей казни 17 октября 1409 г. был одет, в соответствии со своим ран­гом, «в ливрею», красно-белый широкий плащ, такую же шапку, в одну красную туфлю и одну белую». А Колине дю Пюизо, сдавший мост Сен-Клу арманьякам в 1412 г., был проведен по улицам «в чем был схва­чен», т.е. в облачении клирика.

Таким образом, внешний вид приговоренного к смерти ни в коем случае не отождествлялся с видом кающегося, который представал пред всепрощающим Господом в одной белой рубашке. Хотя некото­рые религиозные элементы могли дополнять облик осужденного (на­пример, он мог нести крест в руках или просить своих стражей остано­виться для молитвы перед церковью), они играли второстепенную роль. Указание на общественное положение преступника «в прошлой жизни» свидетельствовало о том, что за противоправное действие может быть наказан любой. Однако чаще всего обычный костюм осужденного на смерть дополнялся такими элементами, которые давали ясное представ­ление о составе совершенного преступления. Именно так, по мнению судей, достигалась большая информативная точность всего ритуала. Каждое конкретное преступление накладывало на внешний облик при­говоренного свой отпечаток. Так, например, человек, обвиненный в умышленном убийстве, должен был быть протащен за ноги по улицам города до места экзекуции. Виновный в случайном убийстве шел сам, но его руки были связаны спереди. Королевский чиновник, уличенный в изготовлении фальшивок, бывал клеймлен цветком лилии, а его голо­ву украшала корона из сфабрикованных им документов. За политиче­ское преступление (например, измену королю), как в случае с Жаном де Монтегю, человеку отрубали голову, а тело вешали на виселице.

Наибольший интерес вызывают дощечки с надписями, которые по­мещали на голове или на животе преступника. Там в краткой форме «большими красными буквами» был изложен состав преступления, об­стоятельства его совершения и мера наказания, выбранная согласно этим обстоятельствам. Памятная надпись могла быть также установле­на около места казни или на месте преступления. Такая дощечка явля­лась своеобразным итогом всего следствия и суда и должна была, по за­мыслу чиновников, напрямую знакомить обывателей с принятыми нор­мами права. Часто надпись появлялась, даже когда преступнику удава­лось бежать: в этом случае она служила горожанам напоминанием, что этот человек объявлен вне закона, ему нет места в родном городе, и всякий, кто окажет ему гостеприимство, сам автоматически станет право­нарушителем.

Но здесь возникает некоторое противоречие. Надпись, т.е. записан­ная информация, должна была быть прочитана. Неграмотность части (подчас значительной) городского населения создавала определенное препятствие для визуального контакта, следовательно, было необходи­мо использовать и устное сообщение о составе преступления. Вслух причину смертного приговора произносил как сам преступник, так и су­дебные чиновники — в зависимости от решения суда. Это могло про­изойти и во время продвижения процессии по городу, и уже на месте эк­зекуции. Устное сообщение носило, таким образом, характер повто­ряющегося ритуализированного действия, усиливавшего его информа­тивную ценность.

Внешний вид и действия преступника на пути к месту казни преД’ ставляли собой лишь первую составляющую строго разработанного рЯ» туала, где каждый элемент был подчинен правилам, требующим не-

укоснительного исполнения. Проходя по улицам города, приговорен­ный к смерти все еще принадлежал к миру живых и на своем последнем пути вступал с ними в контакт, сравнимый с действиями актера на сце­не — актера, выходящего на суд публики. Как актер, преступник прожи­вал за один раз всю свою жизнь: кем он был и кем становился с каждым шагом, приближающим его к виселице. Диффамация личности в этот момент достигала, по-видимому, своей высшей отметки, поскольку ожидание казни дополнялось нравственными страданиями. Так, во Фло­ренции XV в. у жителей было принято сопровождать такого рода про­цессию громкими негодующими воплями, возгласами ужаса и даже сле­зами. Устные издевательства часто сменялись избиениями и даже чле­новредительством, поскольку горожане обычно бывали вооружены, несмотря на многочисленные запреты. К примеру, в Венеции или Окс­форде чаще всего в ход шли ножи для резки хлеба, которые вообще за оружие не считались, и в задачи стражи, окружавшей преступника во время прохода по улицам города, входило не столько предотвращение возможного побега осужденного, сколько защита его от нападений тол­пы и от попытки самосуда.

Чтобы привлечь к действию побольше зрителей, время и место смертной казни были четко обозначены и практически неизменны. Процессия должна была пройти по определенным улицам, поскольку, как утверждают тексты судебных регистров, любое изменение маршру­та могло быть истолковано как нарушение закона. Включенность осо­бенностей городского ландшафта в процедуру публичного наказания лишний раз подчеркивала ее значимость. Так, в Венеции преступник должен был пройти вдоль всего Большого канала, а затем выйти на площадь Св. Марка, где его ожидала виселица, воздвигнутая между дву­мя символами городской власти: дворцом дожей и собором. В Лионе казнь совершалась у моста через Рону, куда осужденный в сопровожде­нии судебных чиновников и палача шел по главным городским артери­ям: по мосту через Сону, соединяющему центр города с окраинами, и по улице Мерсьер. Важно отметить и то обстоятельство, что местом казни обычно избиралось место, где совершалось наибольшее количество преступлений в городе. В Париже это были Гревская площадь, площадь LesHalles и свиной рынок. В Тулузе — площади Сан-Жорж и Сан-Этьен. В Венеции — площадь Св. Марка и мост Риальто, где в 1360 г. властям пришлось увеличивать число ночных патрулей, поскольку 37% всех за­регистрированных преступлений приходилось именно на эти два места.

Постоянство места способствовало наибольшему стечению народа. (Вспомним, что и балаган с заезжими актерами или театр марионеток сначала ехали по улицам, собирая любопытных, которые бежали за ни­ми до самой площади). Зрителей привлекали крики глашатаев, звуки труб и барабанов. В особо важных случаях горожан собирали специаль­ными постановлениями. Время также выбиралось наиболее удобное для большинства жителей города. Церемония всегда происходила днем, а не ночью, что явилось бы грубым нарушением ритуала казни. В 1405 г. пре-во Парижа было предъявлено обвинение в казни нескольких воров «ве­чером, тайно, под покровом тьмы». Раннее утро также исключалось, «так как еще никто не проснулся». Оптимальным временем считался полдень, желательно, в рыночный день. В 1403 г. в Каркассоне истцы протестова­ли против исполнения смертного приговора в пятницу, поскольку «приня­то» (onaaccoustume) это делать «по субботам и в рыночные дни, между 11 и 12 часами дня». Полностью исключались для казни дни религиозных праздников (т.е. почти половина всех дней в году).

Итак, процессия достигала места казни. Именно здесь происходило окончательное расставание преступника с миром живых. Если на ули­цах осужденный находился в толпе зрителей, хоть и отделенный от них стражниками, то теперь он оставался один на один с палачом. На пос­леднем этапе процедуры публичного наказания между зрителями и осужденными пролегала граница, которая лишь условно носила мате­риальный характер: место казни окружалось стражей. Эшафот в сред­ние века применялся исключительно в случаях измены королю, когда преступнику, прежде чем вздернуть его на виселице, отрубалась голова. Виселица же устанавливалась прямо на земле.

Отношения между осуженным и палачом заслуживают особого внимания. Именно ответственность палача за правильное исполнение приговора являлось основой и сущностью последнего этапа публичного наказания в средние века. Она имела непосредственное отношение к ритуалу казни и его второй функции — направлению агрессии в безопас­ное русло. Палач встречал осужденного перед виселицей или эшафотом и сам переодевал его в белую рубашку смертника. Расставание с одеж­дой символизировало окончательное прощание с жизнью и, прежде все­го, с тем местом в общественной иерархии, которое ранее занимал пре­ступник. Такое переодевание было неотъемлемой частью ритуала и имело место всегда, даже если палач очень торопился. Вновь громко со­общался состав преступления, за которое человек должен был про­ститься с жизнью. В редких случаях приговоренному могла быть даро­вана особая милость: о его преступлении объявляли после казни. Так, например, прево Парижа Пьер дез Эссар, казненный в 1413 г., «молил всех господ [судей], чтобы его дело не было бы оглашено прилюдно до того, как его обезглавят, и ему было разрешено».

Казалось бы, момент смерти неотвратимо приближался. Однако преступнику, строго в соответствии с установленным ритуалом, в пос­ледний раз предоставлялась возможность оспорить решение суда. По­рой осужденный на смерть имел право затеять борьбу со своим пала­чом. Хотя чаще всего такой «поединок» бывал совершенно фиктивным, в случае победы преступник мог рассчитывать на изменение своей уча­сти. Например, в 1403 г. в Сан-Квентине во время борьбы палач упал на землю, и толпа горожан потребовала от королевского прево освобо­дить победителя, что и было сделано. Безусловно, такая схватка имела непосредственное отношение к Божьему суду, и ее исход, в представле­нии средневековых обывателей, да и самих судей, зависел от решения Свыше. Казнь могла прерваться и совсем уже чудесным образом — или веревка обрывалась, или лестница оказывалась слишком коротка для виселицы. Все это истолковывалось как божественный знак невинов-ности осужденного. Во Франции существовал также обычай, по которО’

му любая девушка могла заявить о желании взять осужденного на смерть преступника в мужья, и в таком случае, при полном одобрении окружающих, их брак заключался прямо у подножия виселицы.

Все возможности избежать наказания подчеркивали, что правом простить преступника обладал только Бог, и никакая светская власть не была в состоянии оспорить его решение. Однако, нужно отметить, что подобных примеров в источниках позднего средневековья все-таки очень мало, и обычно действие доходило до своего логического конца.

Следующим необходимым по ритуалу этапом процедуры было про­щение, даруемое жертвой своему палачу. «Когда он увидел, что должен умереть, он преклонил колени перед палачом, поцеловал маленький се­ребряный образок на его груди и весьма кротко простил ему свою смерть», — описывал казнь Жана де Монтегю парижский буржуа. Этот жест крайне символичен и важен для понимания всего ритуала экзеку­ции. Прощение осужденного должно было как бы примирить палача с собравшейся публикой. Конечно, к XIV—XV вв. для обывателей была в общем ясна разница между частным лицом и представителем офици­альной судебной власти, ясен характер казни как официального акта. К тому же присутствие судебных чиновников, прево или его лейтенанта было обязательным при исполнении каждого смертного приговора. Аб­солютная законность действия как бы лишала его характера частного явления и сводила на нет возможные проявления агрессии или мести. Гарантом же законности смертной казни выступала толпа зрителей, присутствовавших при экзекуции. В противном случае палач, приводя­щий в исполнение смертный приговор, мог бы рассматриваться как убийца, а это, в свою очередь, открывало возможность для мести со стороны родственников или друзей «убитого». Прощение преступника предотвращало это, и, в какой-то мере, возможно, подчеркивало поло­жение палача как официального лица, а казни — как официального ак­та. К тому же, прощение убийцы убиваемым предусматривается христи­анскими заповедями.

Как уже отмечалось, горожане собирались вокруг преступника, влекомого к месту казни, постепенно, по мере продвижения процессии. Важно учитывать то обстоятельство, что сам осужденный был крайне заинтересован в наибольшем числе зрителей, так как к ним в случае не­обходимости он мог обратиться за поддержкой. Для своего спасения преступники шли на различные уловки. Удачнее всего было притво­риться клириком, поскольку закон запрещал применение смертной каз­ни к людям духовного сана. В 1406 г. некий вор из Сан-Квентина на пу­ти к месту казни кричал «Я — клирик, я — клирик!» так громко, что со­бралась «толпа в тысячу человек», которая требовала немедленного пе­ресмотра дела. Регистр уточняет, что совет подала преступнику жена тюремщика, велев кричать не у выхода из тюрьмы, «поскольку там не­достаточно людей, а посреди города, перед зданием суда».

Таким образом, именно зрители становились свидетелями точного исполнения ритуала, являясь одновременно как бы последними судьями преступника на этом свете. К их помощи взывал он при победе над па­лачом, на их поддержку рассчитывал в случае с женитьбой. Толпа на- блюдала чудеса, происходящие с орудиями палача — веревкой или лест­ницей, — и могла подтвердить невиновность осужденного. В такие мо­менты горожане, как бы вовлекались в судебную процедуру, с их мне­нием чиновники обязаны были считаться. Если же этого не происходи­ло, толпа могла взбунтоваться и помешать проведению казни. Видимо, именно такие действия толпы побудили парижского прокурора заявить в 1406 г.: «Те, кто мешает казни приговоренных к смерти, совершает тягчайшее преступление (haultcrimemaxima)».

Впрочем, свидетельство зрителей о божественном вмешательстве в дела светского суда не сразу освобождало преступника от уголовной от­ветственности. Горожане в данном случае были всего лишь свидетелями и могли требовать не отмены смертного приговора, а пересмотра дела, т.е. продолжения следствия. Однако единство мнений судебных чиновни­ков, выносивших приговор, и горожан, собравшихся посмотреть на его исполнение, было необходимо. И те, и другие должны были прийти к вы­воду о необходимости и справедливости смертной казни в каждом кон­кретном случае. Только так достигалась третья цель подобной процеду­ры — единение разобщенных индивидов с целью защитить жизнь свою и своих близких от опасности, исходящей от мира преступников.

Присутствие зрителей при экзекуции требовалось не только осуж­денному. В неменьшей степени оно было необходимо и судебным вла­стям, ибо наказание не оканчивалось в момент смерти преступника на виселице. Душа умершего человека продолжала страдать и после окон­чания официальной процедуры. По закону труп нельзя было похоро­нить на кладбище, и он оставался на виселице по многу лет до полного разложения. (Незнание этого обычая нередко порождает мнение, будто в средние века смертная казнь была распространена наиболее широко, что свидетельствует об особой жестокости правосудия той эпохи. Дей­ствительно, виселицы редко пустовали, но по другой причине).

В особо важных случаях, когда состав преступления того заслужи­вал, тело осужденного на смерть подвергалось расчленению, что симво­лизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Напри­мер, уже упоминавшемуся Колине дю Пюизо были отрублены голова, руки и ноги и выставлены на всеобщее обозрение «на главных воротах Парижа», а тело в мешке вывешено на виселице. Части тела могли так­же отправить на непосредственное место преступления, как поступили в конце XIV в. с несколькими французскими сеньорами, перешедшими на сторону англичан. Их тела остались висеть в Париже, а головы «бы­ли отправлены в Нант в Бретани для того, чтобы выставить на воротах за предательство по отношению к этому городу и на вечную память (а perpetuelmemoire)».

«Вечная память» о свершившемся преступлении и наказании за не­го не только возвращала горожанам уверенность в том, что они восста­новили нарушенный порядок, покарали виновного и вновь обрели мир и спокойствие. Созерцание на протяжении долгих лет полуразложив­шегося трупа на виселице в первую очередь должно было служить на­поминанием о недопустимости повторения подобного преступления другими людьми. Смертная казнь в средние века выступала, таким об-

разом, не только как примерное наказание одного человека, но и как наказание примером — примером для всех остальных жителей города. Собственно, весь ритуал смертной казни свидетельствовал о том, что основное внимание судей было уделено не преступнику, а именно зри­телям. Для них создавалась особая атмосфера церемонии: почти теат­ральная зрелищность атрибутов, нарочитая медлите л ьноость процеду­ры, исключительная доходчивость символики. Жестокость наказания не отталкивала зрителей, напротив, она притягивала, вызывая чувство торжествующей справедливости.

Городские судебные власти решали таким образом двойную задачу. Во-первых, они пытались предотвратить рост преступности на вверен­ной им территории; во-вторых, укрепляли собственный авторитет. Прибегая к ритуалу, следуя в точности его правилам и призывая в сви­детели своей справедливости все тех же горожан, власти убеждали их в законности насилия, применяемого по отношению к преступникам. Ре­зультаты этой деятельности не замедлили сказаться. Уже с конца XIV в. королевские суды в городах Англии и Франции получили исключитель­ное право самостоятельно возбуждать уголовные дела, не используя до­носы и слухи, а ссылаясь лишь на собственное мнение об имевшем мес­то нарушении закона. Смертная казнь в качестве одного из видов нака­зания становилась орудием власти по управлению подданными. Та же ситуация наблюдалась в Испании, где набирали силу суды Инквизиции, и в Италии, в некоторых городах которой, по выражению хрониста, по­падалось «больше отрубленных голов, чем дынь на рынке».

Охраняя свою сущность, свою целостность, свою безопасность, средневековый город, как и все общество, на насилие отвечал насилием.

ЛИТЕРАТУРА

Ямпольский М. Жест палача, оратора, актера // AdMarginem’93. M., 1994. С. 21-70.