Нельзя не признать, что дошедшие до нас средне­вековые памятники, свидетельствующие об отличитель­ных чертах и специфике отношений даннической зави­симости, сложившихся между Русской землей и Золо­той Ордой, иллюстрируют их в своем непосредствен­ном (образно говоря, «прикладном») проявлении не толь­ко в нескольких формах, но и с использованием различных властных механизмов. Что, в свою очередь, позволяет рассматривать процесс становления, стагна­ции и краха так называемого «многовекового татаро-монгольского ига» с принципиально иной точки зрения, чем это принято, например, в рамках его «хрестоматий­ной» интерпретации.

В первые десятилетия азиатско-ордынского влады­чества ханы акцентировали внимание на сборе дани-«выхода» и прочих «налоговых» поступлений исклю­чительно собственными «фискальными силами», в рамках так называемой «откупной системы» (о чем на­глядно говорит терминология летописей, в которых по­являются обозначения, не встречающиеся в предыдущий исторический период, типа «откупщик», «откуп» и «бесермен»). Из-за неэффективности деятельности му­сульманских купцов и активного саботажа со стороны местного общинного населения эти функции со време­нем передаются великим князьям, с привлечением вы­борных представителей городских, волостных и сельских самоуправляющихся сообществ, осуществлявших ряд делегированных управленческих, в том числе фискальных полномочий.

С учетом высказанного замечания одним из важ­нейших становится не столько вопрос, каким образом осуществлялась практика «исчисления» местного (город­ского и сельского) населения той или иной земли-воло­сти, а кто непосредственно — какие социальные группы древнерусского общества — стал объектом указанной акции? Вошли ли в соответственное «число» великие и удельные князья, их семейно-родовые кланы, дружины и ближайшее боярское окружение либо перепись косну­лась исключительно среднего («житьих людей», купцов) и низшего («черных людей») сословий? Наконец, не менее принципиальным с историко-правовой точки зре­ния является вполне хрестоматийный факт, что система налогообложения (при всей внешней, в том числе тер­минологической, идентичности), действовавшая в пре­делах одних подконтрольных территорий Русской зем­ли, в частности юго-запада и северо-востока (дань — «выход»), совершенно — либо в значительной мере — непохожа на фискальную практику, сложившуюся на северо-западе (дань — «черный бор»).

Известно, что Северо-Западный регион Русской земли, в силу целого ряда исторически обусловленных причин, не испытал на себе «всех прелестей» татаро-монгольского нашествия («Батыева погрома»), так как военный поход 1238 г. был приостановлен (по утверж­дению летописей — не более чем в ста верстах от «се­верной» столицы древнерусского полицентричного го­сударства). К тому времени, когда начался процесс пе­реписи населения, Новгородская, Псковская и Вятс­кая земли представляли для Орды своего рода «terraincognita» со всеми вытекающими из этого социальны­ми, хозяйственно-экономическими и политико-право­выми последствиями. В связи с чем определить статус тех территорий, которые подпадали под суверенитет и юрисдикцию новгородского вечевого собрания и вла­стных общинных институтов, формируемых непосредственно местным населением, применительно к золотоордынским ханам представляется возможным лишь на гипотетическом уровне.

Допустимо, что опосредованно — как бы exofficio — татаро-монгольскую власть выражал не кто иной, как великий князь владимирский (сажая, по «согласова­нию» с местными сообществами, на новгородский и псковский престол своих сыновей или бояр-посадни­ков), получавший на это соответствующий ханский «ярлык». Правда, понять механизм подобных «отноше­ний» весьма непросто, так как правители, приглашав­шиеся в Великий Новгород на княжение, а не зани­мавшие «стол» на правах «отчинного и дединого» на­следования, обладали строго фиксированными — дого­ворными, субсидиарно-подчиненными по отношению к публично-вечевым структурам и самоуправляющейся территориальной общине — функциями исполнитель­ного и судебного характера.

«В тот же год новгородцы по обычаю своему сотворили вече и послали с челобитьем во Владимир к великому князю Ярославу Всеволодичу, — читаем у летописца под 1241 г. в интерпретации В.Н. Татищева⁵, — прося у него сына его князя Алексан­дра (курсив мой. — В.Е.)… Ярослав же давал им сына своего князя Андрея. Они же просили снова Александ­ра… В тот же год (1255. — В.Е.) новгородцы взяли изо Пскова великого князя Ярослава Ярославича тверского и посадили его на княжение у себя в Новгороде, а князя Василия Александровича, внука Ярославсва, выгнали из Новгорода (курсив мой. — В.Е.)»⁶.

Однако для тех, с кем ассоциировалось новгородс­кая politeias — вечевая демократия (прежде всего речь идет о самоуправляющейся посадской общине одного из крупнейших средневековых восточнославянских го­родов-государств), события предшествующих двадцати лет не остались незамеченными. Что нашло свое «адек­ватное» отражение на страницах Новгородской первой летописи: «приде весть изъ Руси зла, яко хотять Татаро­ве тамгы и десятины на Новегороде; и смятошася люди чересь все лето… Той же зимы приехаша послы татарьс-кыи съ Олександромь… и псчаша просити послы десяти­ны, тамгы, и не яшася новгородци по то, даша дары цесс-реви, и отпустиша я с миромь»⁷.

Судя по тональности изложения видно, что извес­тие, непосредственно связанное с приходом в Новго­род ордынских послов, предстоящей переписью и вве­дением новой «системы налогообложения», вызвало на северо-западе Русской земли несколько иные — с эмо­циональной точки зрения — чувства, чем у составите­лей Лаврентьевского и Ипатьевского списков³. «Иссле­дователи обычно подчеркивают резкую антитатарскую направленность рассказа новгородского летописца. Обычно это объясняется тем, — пишет И.Н. Данилевс-* кий, — что он — «не испытавший на себе кошмары на­шествия», был «более свободен в своих высказывани­ях», нежели книжники северо-востока⁹. Вместе с тем редко обращается внимание на то, что для новгородца «татары» — зло «не от мира сего»^!0.

Исходя из муниципально-историографической на­правленности настоящей работы, автора этих строк в меньшей степени интересует «эмоциональность» реак­ции составителя северорусской летописи. Важнее дру­гое — чем все-таки характеризовался с практической

точки зрения так называемый «черный бор» (по суще­ству, форма поголовной фискальной повинности, рснее совершенно не известной у восточных славян?!) и отли­чался ли он от той системы взимания даней, податей и торговых пошлин, которая с успехом использовалось в других подконтрольных Золотой Орде регионах.

Средневековые памятники свидетельствуют, что ор­дынские послы, прибывшие з 1257 г. а Новгород, потре­бовали (в интерпретации летописных источников — «пс­чаша просити») «десятины» и «тамгы»¹‘. Если десятина, сравнительно хорошо известная фискальной прсктике предыдущего исторического периода, по существу, не вызывает серьезных сомнений у большинства исследо­вателей, то с «тамгой» дело обстоит несколько иначе. Спектр мнений — достаточно широк. «Может возник­нуть предположение, — считал, например, А.Н. Насо­нов, — не было ли требование «тамги и десятины»… просьбой дать предварительный побор. Это предполо­жение, впрочем, представляется нам маловероятным… Вернее, что просьба дать «тамгы и десятины» была просьбой дать «число» и согласиться платить «тамгы»; на эту просьбу «не яшася новгородци» (автор ссылается на текст Новгородской первой летописи. — В.Е.)… Возмож­но, что «десятиной» (отмечаетученый, анализируя Лсв-рентьевскую летопись. — В.Е.) летописец называет ор­дынскую «дань». Летопись (в этом случае речь идет о Новгородской четвертой летописи. — В.Е.) вместо «там­гы и десятины» прямо говорит о дани: татары «почаше просити дани, и не яшася по то новгородци»’².

Менее категоричен (в том плане, что s его анализе отсутствуют ссылки на документальные источники, ис­пользуемые другими авторами) Д.И. Иловайский, кон­статировавший, что татары «обыкновенно переписы­вали всех мужчин… и собирали дани отчасти деньгами, отчасти наиболее ценными естественными произведе­ниями каждой страны; с Руси, как известно, они полу­чали огромное количество мехов. Главные дани были: десятина, т.е. десятая часть хлебного сбора, тамга и мыт, вероятно, пошлины с торгующих купцов и приво­зимых товаров (здесь наряду с привнесенной ордын­цами тамгой почему-то речь идет об одной из тради­ционных пошлин — мыте, известной еще с первых лет древнерусской государственности). Кроме того, жи­тели обложены были разнообразными повинностями, каковы, например ям и корм, т.е. обязанности давать подводы и съестные припасы татарским послам, гон­цам и всяким чиновникам, особенно поборы на хан­ское войско, ханскую охоту и пр.»¹.

Вполне допустимо, что за требованием тамги скрывалось желание — чисто военно-прикладного значения — получить достоверные сведения об об­щем количестве лошадей и иного тяглового скота (с их последующим клеймлением)². «Татары, несомнен­но, — подчеркивает М.Ф. Владимирский-Буданов, — производили переписи населения, состоящие, веро­ятно, только в исчислении лиц мужского пола и движи­мого имущества — скота». Кроме того, ученый-историк не исключал, что со временем «тамга» могла транс­формироваться в налог исключительно торгово-пош-линного характера. Перечисляя косвенные налоги и

пошлины, встречающиеся в период становления и раз­вития Московского централизованного государства, он делает пространный вывод о том, что «завоевание татар и здесь произвело переворот: наравне с «чис­лом», столь же ненавистна была и татарская тамга, то есть торговая провозная пошлина, имеющая чисто фискальное значение; из них возникли бесчисленные частные виды пошлин… привязная пошлина и роговая (при продаже скота; это «тамга» в тесном смысле), пят­но (при купле-продаже лошадей)»³. ,

В свою очередь Г.В. Вернадский относил «тамгу» к форме специфического посадско-городского подат­ного обложения⁴: «Основной налог с городов назы­вался тамга. Как на монгольском, — подчеркивает он в одной из работ, — так и на тюркском языках термин «тамга» обозначает «эмблему», особенно — эмблему клана, а отсюда и «клеймо», чтобы метить лошадей и другие виды собственности, принадлежащие клану⁵… Тамга платилась золотом или, по крайней мере, под-считывалась в золоте. Наиболее богатые купцы (по-русски — гости) облагались налогом индивидуально; купцы среднего достатка объединялись в ассоциа­ции, которые служили единицами налогообложения. Со временем тамга приняла форму налога на оборот товаров и собиралась как таможенная пошлина»⁶.

В качестве денежного фискального эквивалента платежей, собиравшихся кочевниками с подвластной или подконтрольной территории, рассматривал там­гу Р.Г. Скрынников: «Орда обложила Русь данью. За­воеватели требовали от населения «таныу». Русские усвоили это монгольское слово и стали употреблять вместо старинных слов — «куны» и «гривны» — наиме­нования «деньги»⁷.

Итак, летописные источники свидетельствуют о том, что первый акт пьесы, под названием «перепись населения», для обеих сторон завершился в основном миролюбиво⁸: ханских послов, прибывших в Великий Новгород, вполне удовлетворил объем и количество полученных даров («даша дары цесареви, и отпустиша я с миром», — подытоживает составитель одной из се­верорусских летописей). Вопрос о политико-правовом статусе северо-западной Руси и характере отношений между Золотой Ордой и Новгородом, по существу, ре­шен не был (так как платить «тамгу» посадско-городс-кая община категорически отказалась), в немалой сте­пени благодаря реакции местного населения. «Только через год страх нового татарского нашествия на Русь привел новгородцев к горькой покорности; и то «бысть мятеж велик в Новегороде», когда «раздвоишася лю-дие и створиша супор: большие веляху меншим ятися по число, а они не хотяху»⁹.

Требования вновь прибывших в Новгород ханс­ких послов вторично спровоцировали народные — «меньших людей» (или «черни» в летописной терми­нологии) — волнения, категорически отказавших­ся участвовать в процедуре «исчисления»: «Чернь не хотеша дати числа, но реша: «…умрем честно за свя­тую Софию и за домы ангельскыя»¹⁰. Однако ситуация (причем однозначно не в пользу северо-западных зе­мель-волостей и непосредственно новгородской ве­чевой общины) значительным образом отличалась от того, с чем столкнулись горожане-общинники за год до этого». «Тяжесть всех этих налогов и повинностей, а в особенности жестокие способы их сбора, конеч­но, были известны новгородцам, и потому они сильно взволновались, — анализирует сложившуюся ситуа­цию Д.И. Иловайский, — когда услыхали, что и к ним придут татарские численники. Доселе Новгород не ви­дал татар в своих стенах и не считал себя подчинен­ным варварскому игу. Начались бурные смуты»¹².

Если исходить из того, что основной объем по­датного бремени традиционно несли среднее («жи-тьи люди», купцы) и низшее («черные», или «меньшие люди») сословия русского общества, то адекватность их реакции на вводимые Ордой дани и фискальные платежи понятна и вполне объяснима. Вместе с тем се­верорусские летописи (впрочем, как и многие другие) содержат довольно противоречивую информацию по поводу того, подлежали ли «исчислению» представи­тели высшего сословия, или перепись представляла собой подсчет общего количества жителей, без их социальной стратификации и имущественной диффе­ренциации¹³. Против чего конкретно возражали — если не открыто сопротивлялись и саботировали — боль­шинство новгородцев? Может быть, проблема состо­яла б заранее спланированной акции, направленной лишь на некоторые категории горожан-общинников, а не общую массу лично свободного населения се­веро-западной Руси? И почему при этом перепись не затронула тех, кто подпадал под юрисдикцию Русской православной церкви? «Татарские чиновники ездили из улицы в улицу, перечисляя дома и жителей и высчи­тывая количество даней. Чернь злобствовала при этом на бояр, которые сумели устроить таким образом, что дани были налагаемы почти равные на богатых и бед­ных (выделено мной. — В.Е.); следовательно, для первых они были легки., а для последних тяжелы»¹⁴.

Сложно, опираясь на столь скудный и фрагмен­тарный правовой материал, ответить однозначно на поставленные выше вопросы, тем более что дискус­сия по этому поводу идет уже не одно десятилетие. «Исчислены» были «все вообще жители, — полагал К.А. Неволин, — кроме изъятых от платежа подати особенными ханскими ярлыками»¹⁵. Исходя из того что основной целью предстоящей переписи «было опре­делить количество податей, которые покоренный на­род должен был платить своим победителям», то для полноты картины «необходимо было взять в сообра­жение имущество и источник доходов каждого лица, то она представляла не голое только исчисление лиц, но при имени каждого домохозяина в ней было пока­зываемо также его податное имущество, бывшее ис­точником его доходов, и количество подати, которое он должен был платить сообразно этому»¹⁶.

Несколько иные акценты просматриваются в ана­лизе событий, связанных с переписью новгородского населения, Н.Д. Чечулиным. Обращая внимание на то обстоятельство, что в летописном рассказе фактичес­ки не содержится прямого указания на то, каким об­разом ордынские послы осуществили «исчисление» — считая непосредственно людей (действительно прове­дя подушную перепись без учета имущественного и социального положения) или одновременно описывая собственность и оценивая ее возможную стоимость, — исследователь склонялся к тому варианту, при ко­тором имущественное положение потенциального «числа» не принималось во внимание. Иначе гово­ря, монголами был использован уравнительный при­нцип, предусматривавший «одинаковую для всех по­дать после переписи, подать поголовную»¹.

Крупнейшие советские историки, в том числе М.Н. Покровский, А.Н. Насонов, М.Н. Тихомиров и др., стремились «окрасить» события 1258-1259 гг. в цвета классово-антагонистической борьбы, дока­зывая, что перепись и установленные размеры дани изначально носили дискриминационный характер, перекладывая большую часть бремени ордынско­го «черного бора» на малоимущие слои новгород­ского общества. Так, М.Н. Тихомиров настаивал на том, что первоисточники свидетельствуют «о непра­вильном распределении налогов среди новгородцев, вследствие чего татарские поборы всей своей тяжес­тью падали на маломощных «меньших людей», а боя­ре сравнительно легко несли это бремя. Следователь­но, «меньшие люди» сопротивлялись не установлению переписи, а ее условиям, отягощавшим именно бед­ные слои населения»².

Рассматривая даннический характер русско-ор­дынских отношений в целом и известную специфич­ность, наблюдавшуюся на северо-западе Русской земли, в частности, М.Н. Покровский писал, проводя сравнительный анализ: «Иная картина получилась, когда «число» подошло к крупным центрам, матери­ально еще не затронутым, а подчинившимся орде только из страха перед нашествием. Новгородская летопись чрезвычайно живо изображает нам подат­ную реформу в Новгороде: нелегко давалось свобод­ным новгородцам превращение в подневольных «дан­ников»… Новгород во что бы то ни стало должен был быть взят в «число» вместе со всею остальною Русью… Но это был только юридический момент; напуган­ное «лживым посольством» вече уступило на словах. Все старое всколыхнулось, когда слова стали претво­ряться в дело, когда в Новгород приехали татарские баскаки и приступили к сбору дани. Они начали с во-

лостей, и уже одни слухи о том, что там происходит, вызвали в городе волнение: в новгородских волостях были не одни смерды, а и много купивших землю горо­жан, ремесленников и купцов, «своеземцев». Теперь все без различия становились данниками… Грубере-партиционный способ раскладки — по стольку-то с каждого отдельного хозяйства — был на руку богатым. Татарские данщики ездили по улицам и считали дома: каждый дом, кому бы он ни принадлежал, платил одно и то же. Учесть размеры торгового капитала степня­ки, очевидно, совершенно не умели, и новгородские капиталисты могли на этом спекулировать»³.

Подытоживая, нельзя не согласиться с выводом о том, что пресловутую дань — «черный бор» должны были платить все имевшиеся на тот момент социаль­ные группы новгородского общества: земские боя­ре («лучшие люди», «вятшие»), «житьи люди», купцы и «черные или меньшие люди». Утверждение, что «луч­шие» ничего не платили, не подтверждается докумен­тально и противоречит практике налогообложения, распространенной в пределах большинства улусов-ханств Монгольской кочевой империи⁴. «Во-первых, — справедливо констатирует Ю.В. Кривошеев, — об­щая постановка даннического дела у монголов была иной. Из источников известно, что данью облагалось все население, причем учитывалось его имуществен­ное положение. Поход к жителям завоеванной стра­ны у монголов зиждился в основном только на выгоде дани… Естественно, что монголы были заинтересо­ваны в сборе как можно большего ее количества, а это можно было сделать, собирая дань не с имущест­венно маломощного черного люда (но и с него тоже), а, наоборот, с имущественно обеспеченного слоя: в новгородском случае — с «вятших», бояр. Во-вто­рых, сама летопись свидетельствует, что от монголов страдали и бояре»⁵.

Итак, мы видим, что при установлении на подкон­трольных территориях (при этом относиться к Новго­родской и Псковской земле как к «подконтрольной» допустимо лишь в том смысле, что, не подпадая под систему прямого управления, они тем не менее вхо­дили в круг зависимых с фискально-податной точки зрения волостей) отношений даннического характера ордынцами использовалась практика прямого нало­гообложения, базовыми элементами которого высту­пали отдельный индивид⁶ и его имущественное поло­жение. Причем под «отдельным индивидом» в данном случае следует понимать не конкретного новгород­ца (точно так же, как, например, жителя Владимира-на-Клязьме, Мурома, Костромы, Ярославля, Твери или Рязани) как такового, а его личное дворовое хо­зяйство (в том числе боярскую усадьбу-вотчину). Не-движимость, в отличие от человека, способного пе­ремещаться, скрываясь от общинно-вечевых органов самоуправления, княжеской администрации или ор­дынских чиновников, — это именно тот объект нало­гообложения, который подлежал описи и внесению в соответствующий реестр⁷.

С учетом сказанного, трудно представить, что, пе­ресчитав «меньших людей» («чернь») — в своей основ­ной массе не отличавшихся чрезмерным материальным достатком, но определенно не нищенствовавших, — ордынские послы и чиновники регионально-тумен-ной администрации отказали себе в удовольствии «исчислить» наиболее платежеспособную сословно-корпоративную часть населения Новгородской зем­ли — «житьих людей», купцов и, естественно, «луч­ших людей».

Более того, тот факт, что «поголовное исчисление» затронуло все слои новгородского общества (даже с учетом, имевшей место социальной стратификации и все более усиливавшейся имущественной дифферен­циации), является наглядной иллюстрацией «демокра­тической» формы правления, сложившейся на северо-западе Русской земли.

Что мы имеем в виду, отчасти проигнорировав фискально-экономическую составляющую данничес-тва, придав ей в этом случае факультативное значе­ние, и акцентируя внимание на характере властно-публичных отношений?

Еще дореволюционной историографией⁵ было установлено, что Великий Новгород представлял со­бой совокупность самоуправляющихся территори­ально-общинных союзов (в сравнительном плане это позволяет говорить о генетической близости двух ви­дов полисной государственности — античной и древ­нерусской), в рамках которых каждая улица была самостоятельна, и составляла автономную соседс­кую общину, т.е. общность нескольких дворовых хо­зяйств. Каждый из домов-домохозяйств, независимо от того, кто в них проживал — «большие» или «меньшие» люди — был представлен своим главой на уличанском вече, избиравшем местных уличанских старост⁹.

Будучи административно разделенным на кон­цы (два из которых располагались на правом берегу Волхова, три — на левом), крупнейший город-общи­на Новгородской земли-волости непосредственно уп­равлялся помимо приглашаемого князя и избираемых на общегородском вече посадников, воевод-тысяцких и епископа пятью кончанскими вечевыми собрания­ми и кончанскими старостами-сотскими, занимавши­ми свои посты не посредством княжеского назначе­ния, но должность, а путем их избрания посадским населением, участвовавшим в работе кончанско-гс представительного органа местного самоуправ­ления. Таким образом, Новгородское вече состояло не из каких-то мифических «трехсот золотых поясов» или 400-500 новгородских бояр-землевладельцев (и в соответствии с этим носило узко-сословный, кор­поративный характер), как констатируется некото­рыми исследователями, а из самоуправляющихся кончанских и уличанских территориально-общинных союзов, представляя собой органическое социально-политическое целое¹⁰.

Впрочем, отметим, что местные земские бояре территориально не отделяли себя от той территори-

альной общины, составной частью которой являлось их домохозяйство.

В работе не так часто собиравшегося общего­родского вечевого собрания, которому, помимо уч­редительной, принадлежала вся полнота верховной представительной, законодательной и судебной влас­ти, по желанию принимали участие все свободные го­рожане-общинники и жители близко расположенных от «старшего» города волостей, «пригородов» и сель­ских вервей-погостов. Верховным правителем являлся не кто иной, как народ, населявший город-государе-тво (общину-государство). Иначе говоря», все сво­бодные новгородцы (а не какие-то «триста золотых поясов» из средневековой немецкой хроники, на ко­торую ссылаются некоторые авторы) были носителя­ми, если использовать современную терминологию, с одной стороны, государственной публичной власти, с другой — муниципальной публичной власти, в чем вы­ражалась уникальность древнерусской полисно-вече-вой демократии.

Более того, одна из характерных особенностей народовластия русских городов-государств (понять которую не в состоянии те, кто видит в наших пред­ках лишь «нищих» и «убогих») проявлялась как раз в том, что наличие богатства и материальное благопо­лучие автоматически не гарантировали «права вече­вого голоса» их обладателям. Действовало правило, в соответствии с которым право на участие в голосо­вании принадлежало лишь и непосредственно тому, кто состоял членом посадско-городской самоуправля­ющейся общины-politeias, т.е. только домохозяевам, которыми могли быть как мужчины, так и женщины^1,2. По этому поводу в Новгороде говорили: «Иной богат, да не член веча, другой беден, да член его!» Поэтому не исключено, что в первую очередь были «исчисле­ны» именно те, кто с формально-юридической точки зрения являлся новгородским «вечником» и обладал всей совокупностью социально-экономических и по­литических прав, непосредственно вытекавших из ста­туса подобного рода¹³.

Говоря о фискально-податной системе, действо­вавшей на Руси в течение многих десятков лет, доволь­но непросто представить, чтобы скотоводы-кочевни­ки, в свое время многое в военном деле и практике публичного управления заимствовавшие у китайцев, привнесли извне что-то принципиально новое (при­спосабливать под свои нужды всегда значительно про­ще, чем что-либо создавать «с чистого листа»), введя на подконтрольных территориях какое-то новшество, до сих пор не известное. «Мы не знаем, — признает Б.Д. Греков, — как именно производились переписи в целях собирания дани до татар, но мы имеем совер­шенно точные факты о взимании дани и единицах об­ложения («рало», «плуг», «соха»). Этими уже готовыми единицами обложения и воспользовались татары»¹.

Разделяя подобную точку зрения, вместе с тем нельзя не согласиться с выводами одного из крупней­ших дореволюционных историков государства и пра­ва — И.Д. Беляева, рассматривавшим сложившуюся со временем данническо-податную систему в контек­сте ее смешанного («гибридного») характера. «Раз­ные виды даней, платимых русскими в Орду, можно разделить: 1) на дани, введенные татарами, и 2) на дани, еще до татар бывшие в употреблении на Руси. К первому разряду податей принадлежит: 1) царева пошлина или дань, потом особая пошлина царице, далее особые пошлины ордынским князьям, послам и всем гонцам, посылаемым ханом в Россию. К мон­гольским же пошлинам должно причислить: во 2) за­прос, то есть надбавка дани по новому ханскому при­казанию; в 3) ям — подать, платимая на содержание татарских почт…; в 4) тамга — пошлина, собираемая на торгу от покупки и продажи товаров; в 5) заказ — временное требование ханом каких-либо произведе­ний земли, или промыслов; в 6) кормы ханских послов и коней, становое, въездное и мимоходное; в 7) по­минки, то есть подарки ханам, его женам и придвор­ным, посылаемые в знак подданства — чисто китайс­кий обычай. К татарской дани принадлежат, наконец, в 8) работы и службы по приказанию хана или ордын­ских князей. Второй разряд податей составляли сбо­ры, заимствованные от русских»².

Для того чтобы показать, в чем же конкретно на­шли сзое непосредственное отражение специфичес­кие черты введенной на Руси «монгольской системы налогообложения», рассмотрим ее в сравнитель­ном плане, взяв в качестве иллюстративной основы те группы и виды доходов, которые были хорошо из­вестны древнерусским памятникам домонгольского периода.

Анализ источников, прежде всего «Русской Прав­ды» и княжеских грамот, позволяет выделить три ос-

новные группы, условно говоря, «бюджетно-фи­нансовых» поступлений: 1) судебные; 2) торговые и 3) податные³.

К доходам податного характера относились: а) дань; б) полюдье; в) истужница; г) урок, или оброк; д) почетье; е) вено и ж) повоз.

Как и функции, связанные с охраной соответс­твующей земли-волости, полномочия по осущест­влению княжеских «налогово-финансовых» прерога­тив первоначально были ограничены исключительно сбором дани с подвластных или подконтрольных тер­риторий и племен, причем крайне трудно дифферен­цировать действия князя-правителя, связанные с его личными имущественными преференциями, и публич­ными (государственными) хозяйственно-экономичес­кими интересами той или иной земли-волости: «И ус-тави (Олег) дани словеном, кривичам и мери; и устави варягом дань даяти от Новгорода гривен 300 на ле­то», — повествует об этом летописец⁴.

Если использовать современную терминологию, дань представляла собой некую архаичную форму прямого протоналогового бремени, исторически сло­жившуюся как имущественное выражение отношений победителя и побежденного: «Рекоша козаре (поля­нам): платите нам дань»; «Поча Олег воевати дрезля-не и, примучив… имаше на них дань». Подобнся фор­ма древнего «налогообложения» была в основном распространена в период «собирания племен и на­родов» IX—XI вв. и носила фактически непостоянный, временный, военно-принудительный (если не конт­рольно-карательный?!) характер. Позднее свое пер­воначальное значение, как чисто военной операции, сбор дани продолжал иметь место исключительно с иноземных территорий, заселенных неславянскими племенами, в частности в 1 1 93 г. «идоша из Новго­рода в Югру ратью».

На протяжении длительного периода истории рус­ских славян данничёство олицетворяло собой форму племенной и этнической зависимости (или, наоборот, господства), поэтому свободно укладывалось в рамки архаики патриархальных, родоплеменных отношений. По языческим верованиям, взять вещь или имущест­во, принадлежавшую другому лицу, означало тем са­мым получить власть над этим человеком. Исходя из указанного критерия, «дань могла быть и необреме­нительной, но политическое положение данников от этого не менялось — оно все равно приравнивалось к рабскому состоянию». «По сути, —- подчеркивает С.Э. Цветков, — дань была формой собственности над племенным коллективом, но отнюдь не над его терри­торией и угодьями, которые оставались в полном рас­поряжении обложенных данью племен»⁵.

В этот период повсеместным способом взима­ния дани было полюдье — периодический объезд

правителем (со временем — специальным воеводой-«даныдиком», назначавшимся князем: «в то же вре­мя приключися прити от Святослава дань емлющи Яневи») во главе дружины в конце осени, после сбо­ра урожая, в форме регулярного военного похода, присоединенных ранее территорий. Так, например, в 945 г. Игорь Старый «иде в Дерева в дань… и наси-ляще им мужи его», собрав причитавшееся Киеву, го­ворит дружине: «Идете вы с данью домови, а яз въз-вращюся и похожю еще»⁶.

Несмотря на то что обычай княжеского полюдья сохраняется и в XII — начале XIII в. (к примеру, лето­писный автор упоминает, что в 1 1 90 г. «великому кня­зю сущу в Ростове в полюдьи»), существенным обра­зом меняется само институциональное содержание этой акции, так как князь направляется в соответству­ющий город-общину или волость осуществлять уже ис­ключительно судебные функции, получая, естественно, при этом какие-то подарки и подношения, со временем приобретшие статус как бы обязательных и постоян­ных источников княжеского дохода — полюдье даровь-ное и погородье. Собственно в полюдье, как ежегод­ный поход по принудительному сбору причитавшихся податей (о котором упоминает Константин Багряно­родный), князь уже не выезжает, так как дань из приго­родов доставляется в «старший» волостной город на­местниками-посадниками, а в пригороды направлялась непосредственно общинным населением подвластной или подконтрольной территории через выборных пред­ставителей местного самоуправления: «на Копысе по­людья 4 гривны», — определено, например, в грамоте князя Ростислава.

С этой целью система полюдья длительное вре­мя дополнялась так называемым повозом — предва­рительным, сбором дани в специально установлен­ных для этого населенных пунктах (которыми чаще всего являлись все те же княжеские крепости-погос­ты, строившиеся для осуществления функций воен­но-оборонительного, административно-управлен­ческого и фискально-податного характера), с его последующей доставкой по назначению: «устави по Мьсте, повосты и дани, по Лузе оброки и дани; и ло-вища ее суть по всей земле, — записал средневе­ковый автор-компилятор о процессе упорядочения системы управления, осуществленном княгиней Оль­гой, — знаменья, места и повосты, и сани ее стоят в Плескове и до сего дне, и по Днепру перевесища и по Десне»⁷.

Трансформировавшись в подать внутригосударс­твенного и постоянного характера, дань получает не только новое содержание, но и название — урок («об­рок»), или уклад. Подобная эволюция наглядно иллюс­трируется, например, взаимоотношениями древлян и княгини Ольги: в течение всего периода завоевания они облагаются данью (устойчивые размерь¹ которой, к сожалению, неизвестны), однако сразу же после при­соединения Древлянской земли к Киеву и Полянской не устанавливаются «уставы и уроки». Кроме этого, книжник-компилятор отмечает, что новгородс­кие посадники ежегодно выплачивали Киеву «уроки» е 2000 гривен. Вместе с тем «такое употребление тер­минов непостоянно выдерживается и в древнейшее время: Ольга в Новгороде установила погосты, дани и оброки. Олег заповедал грекам давать «уклады» на

русские города. Впоследствии… термин «дань» окон­чательно утвердился за внутренней податью»⁸.

 

Необходимо подчеркнуть, что урок (или оброк) представлял собой не только один из древнейших видов платежей (об оброках летописи говорят при­менительно ко времени правления княгини Ольги, установившей «оброки и дани по Луге»), но и фис­кальный институт, наиболее часто встречающийся в источниках домонгольского периода. Скорее всего, термином «урок» («оброк») обозначались все виды общественных работ-«служб» и податей, в случае возможной замены отправления соответствующей повинности или службы в «натуральной форме» ка­ким-то денежным либо иным имущественным эквива­лентом, со строго и заранее фиксированной суммой выплаты. Территориальным общинам при этом пре­доставлялось право самим определять, в какой — денежной или натуральной — форме осуществить ис­полнение. Кроме того, оброком традиционно назы­вались подати, собираемые с различных промыслов, в частности — рыбных, солеварных, бортных ухожа-ев, бобровых гонов (и вообще с отлова зверей, пре­жде всего пушных). «А у Торопци урока 40 гривен и 15 лисиц и 1 0 черных кун, невод, бредник, трои сани рыбы, две скатерти, три убрусы, берковеск меду», —

встречается упоминание об оброке с рыбной и пуш­ной ловли, сбора меда в уже цитировавшейся гра­моте князя Ростислава¹.

Характерно, что податями облагалось не все местное население соответствующей земли—во­лости, а лишь тяглые дворы-домохозяйства погостов (вервей), так как с бобылей — истужников собирал­ся особый сбор «по силе, кто что мога». Города и их посадские общины были освобождены от уплаты ка­кой-либо дани, с них взималось лишь так называе­мое погородье («урок» и «почетье»)². Непосредствен­ными объектами «налогообложения» традиционно являлись дым (двор) и рало (плуг, соха). Однако не­льзя не отметить, что, в сущности, это было одно и то же, т.е. оба несли в себе синонимично-тождест­венные понятия — земельный надел, обрабатывае­мый одним двором-домохозяйством или владельцем дома («соха» в данном, случае не представляла со­бой орудие сельскохозяйственного труда, исполь­зуемое для получения «прибавочного продукта», а олицетворяла соответствующий возделанный учас­ток земли).

В течение всего «киевского» периода Древняя Русь не знала поголовной, или подушной, подати». Видимо, речь должна идти об отдельной семейной

общине (независимо от количества родственников и сзойственников в ее составе), ассоциировавшей собой соотношение частноправовых и обществен­но-публичных имущественных отношений’¹.

Причем взаимоотношения двух системообра­зующих элементов публичной власти — князя и са­моуправляющейся вечевой общины — выражались в том, что «централистская» роль государства (зем­ли-города) и княжеской администрации состояла в определении вида и размера налога-подати и рас­пределении его по соответствующим волостям и погостам (вервям). Конкретную же «разверстку» по дымам или сохам и детализацию процесса выплат через сзоих старост и сотских — осуществляло семо «децентрализованное» волостное или сельское об­щинное население («по животом и промыслам») в рамках реализации принципов традиционного мест­ного самоуправления. Например, в уставных грамо­тах ряда удельных князей (новгородского Станисла­ва, смоленского Ростислава и др.) мы находим, что для установления церковной десятины предписыва­лось, в частности, по Смоленской земле собрать 3053 гривны, при этом размер прямого обложения погостов, в зависимости от уровня благосостояния их жителей, варьировался от двухсот до двух гри­вен: «В Торопчи дани 400 гривен, а епископу с того взяти 40 гривен, а в Жижци дани 130 гривен, а с того епископу взяти 1 3 гривен, а в Каспеси 100 гри­вен, а из того епископу взяти 10 гривен». Кроме этого, имел место и особый вид косвенного нало­га, исчислявшегося в предварительном порядке, — передмер.

Такой способ взимания податей, как истужницы, встречается в письменных источниках крайне ред­ко. В частности, читаем в грамоте князя Ростислава: «У Вержавленех у 9 великих погост дани 800 гривен, а предмера сто гривен; а на истужницех 100 гривен». Мы видим, что истужницы представляли собой архс-ичную форму платежей, фиксированный размер ко­торых определялся заранее. Однако это практичес­ки все, что известно о ней, так как ни размеров, ни объектов обложения, ни тех, кто непосредственно облагался, ни в чем выплачивалась — русские сред­невековые памятники ничего не говорят.

Все жители соответствующей земли-волости, вступсвшие в брак, были обязаны вносить в княжескую казну специальную «венчальную» пошлину — вено (в более поздние периоды она так и называлась — «венечная пошлина»): «отдати Буице св. Георгеви с данию и с вирами и с продажами и вено зотьское», — зафиксировано в грамоте великого князя Мстис­лава, дарованной одному из новгородских монас­тырей (Юрьеву). Состояла из двух самостоятельных долевых взносов — выводной куницы (вносился не­посредственно невестой) и новоженного убруса (доли, закрепленной за женихом). При этом размер пошлины напрямую зависел, если использовать сов­ременную терминологию, от ценза оседлости каж­дого из вступающего в брак⁵. В ситуации, когда же­них и невеста были из разных волостей, венечная пошлина возрастала вдвое; в том случае, если они проживали не только в разных волостях, но и уездах, плата увеличивалась еще в два раза.

Одним из основных источников личных «финансо­вых средств» князя и общественно-публичых поступ­лений Древнерусского государства служили много­численные уголовные штрафы и судебные пошлины. К доходам судебного характера относились: а) виры и полувиры, б) продажи, в) судебные уроки, г) пере­суд, д) ротные уроки и е) железное.

Вира представляла собой платеж, шедший в кня­жескую казну, и взыскивавшийся за убийство челове­ка, реже — за нанесение особо тяжких телесных пов­реждений [полувираУ.

Выплачивалась либо лицом, совершившим пре­ступление (в том случае, если убийство было сопря­жено с разбойными действиями, или же в ситуации, когда преступник не являлся вкладчиком так называ-

емой дикой, или повальной, виры), либо соответству­ющей территориальной общиной в виде «дикой виры» (в том случае, если лицо, совершившее столь тяжкое преступление, было неизвестно или при совершении указанного деяния, так сказать, на людях — во вре­мя ссоры, драки² или в публичном месте, например, во время застолья). Размер платежа носил вариатив­ный характер, в основе которого лежали «социаль­ный» критерий и степень общественной опасности. Так, в Русской Правде встречается весьма сущест­венная «стоимостная» дифференциация, связанная с оценкой того, чья жизнь была подвергнута смертель­ной опасности. «Если свободный человек убьет сво­бодного, — читаем в Пространной редакции, — то мстит за убитого брат, или отец, или сын, или племян­ник от брата или сестры. Если же некому будет мстить, то взыскивать за убитого 80 гривен, когда это будет

княжой муж (боярин) или княжой тиун (приказчик). Если же убитый будет русин, или княжой воин (гридь), или купец, или боярский тиун (приказчик), или мечник, или церковный человек, или Словении, то взыскивать за убитого 40 гривен»³.

Как правило, не существовало механизма исчис­ления судебных пошлин в предварительном поряд­ке — «что ее сойдет», — тем не менее известны случаи, когда жители городов, погостов и даже целых волос­тей откупались от уплаты вир и продаж общим еже­годным взносом, правда, последнее допускалось в исключительных случаях. При этом в Русской Правде закреплялась норма, в соответствии с которой, если кто-то «не вкладывался в платеж дикой виры за дру­гих, тому община не помогает в уплате виры за него самого, и он сам ее платит»⁴.

Продажей назывался штраф в пользу князя, ус­тановленный за нанесение личного оскорбления или нарушения прав собственности. Выплачивался по-разному: либо самим виновным, либо самоуправля­ющейся общиной. Размер определялся с учетом ха­рактера преступления. «Если кто ударит мечом, не обнажив его, или рукоятью меча, то платит 12 гривен продажи (штраф в пользу князя) за обиду… Если кто отрубит у кого палец, платит 3 гривны продажи (штра­фа в пользу князя), а раненому — гривну кун… За во­ровство же чего-нибудь из клети платить вору 3 грив­ны продажи (штрафа в пользу князя)… Если скот, овцы ли, козы ли или свиньи были украдены на поле, пла­тить 60 кун продажи»⁵.

Судебные уроки представляли собой пошлину, взимавшуюся с участников гражданского или уго­ловного процесса (причем «судебные издержки» оп­лачивала сторона, выигравшая дело; «кому прису­дят» — в терминологии Пространной редакции). «А вот урочные пошлины судебные. А вот обычные пошлины судебные: от присуждения к платежу виры судье — 9 кун, помощнику (метельнику) — 9 векош; с дела о бортной земле 30 кун, а во всех прочих тяжбах с того, кому присудят, судье брать по 4 куны, а помощ­нику (метельнику) — по 6 векош… А вот урочные пош­лины за принесение на суде присяги. А вот обычные пошлины с дел, присягою решаемых: от дел по обви­нению в убийстве — 30 кун; с тяжбы в бортной и па­хотной земле — 27 кун; от дел об освобождении из холопства — 9 кун»⁶.

Под пересудом, по всей видимости, понимался особый вид судебной пошлины, взимавшейся в слу­чае повторного рассмотрения (так называемой вто­ричной тяжбы) одного и того же иска в рамках ново­го судебного процесса.

Лицо, осуществлявшее продажу (покупку) недви­жимого имущества или холопов (в терминологии араб­ских источников — «рабов», в терминологии первых Dvccr.o-византийских договоров и летописных сво­дов — «челяди»)⁷, в присутствии судьи и свидетелей брало на себя обязательство («роту») строго соблю­дать условия договора, непосредственно связанные с ценой будущей сделки. В этом случае с продавца взи­мался так называемый ротный урок, размер которого корреспондировал сумме, полученной им в результа­те продажи недвижимости или человека. «А се уроки ротнии: от головы (при покупке холопа. — В.Е.) 30 кун,

а от бортной земли 30 кун без трех, также и от ролей-ной земли, а от свободы (холопа) 9 кун»⁸.

В зависимости от того, кем с формально-юриди­ческой точки зрения считался, приглашавшийся на суд в качестве свидетеля лично свободным или зависимым (в том числе холопом), любая из сторон была вправе потребовать от суда принесения клятвы — «испытания железом» — на раскаленном металлическом предме­те. Иными словами, железное— представляло собой вид судебной пошлины, взимаемой в пользу князя, с использованием сторонами «особых средств», поз­воляющих им доказывать свою правоту, опираясь на свидетельские показания тех лиц, которые действу­ющим законодательством ограничивались в правах. «Если же случится быть свидетелем холопу, — читаем в Пространной редакции, — то он не может выступать в суде. Но истец, если хочет, может воспользоваться, свидетельством раба, сказав ответчику: «…зову тебя в суд со слов холопа, но от своего собственного лица, а не от холопского», может требовать от ответчика, чтоб оправдался испытанием железом. Если послед­ний окажется виновным, то истец берет на нем свой иск; если же явится невиновным, то истцу платить зс муку гривну, так как вызвал его на испытание железом! по холопьим речам. Пошлины при испытании железом, платить 40 кун, мечнику 5 кун, княжескому отроку — полгривны: то — урочная высота пошлины, взимаемой при вызовах на испытание железом»⁹.

К доходам торгового характера относились следу­ющие виды пошлин: гостиное, торговое, мыт («мыть»), пеоевоз, весчая, предмер, корчмиты, пись, пятно. Пошлины устанавливались чаще всего не в форме прямого «налогообложения», а с целью косвенного покрытия публичных расходов, связанных с развити­ем торговли, городского хозяйства и общественного быта, строительством, благоустройством «старших» волостных общин-городов и «пригородов», о чем сви­детельствуют, например, церковные Уставы Владими­ра и Всеволода и договор смоленского князя Мстис­лава 1229 г. с немцами.

Гостиное — представляло собой пошлину, взима­емую с купцов («гостей»), прибывших в соответству­ющую древнерусскую волость из других земель или общин-городов, за складирование и хранение «гос­тиного товара» в помещениях — подворьях, амбарах, лабазах и пр., специально предназначенных для этого и занимаемых купцами и торговцами на условиях вре­менной аренды. Дифференцировалась на целый ряд вполне самостоятельных платежей — «подворного», «амбарного», «свального» и «привязного».

Согласно традициям и обычаям, торгового оборо­та, все без исключения «гости» — купцы, прибывавшие в тот или иной торгово-ремесленный центр индивиду­ально либо в составе караване, должны были оста­навливаться на постой в пределах территории гос­тиного двора¹⁰, за что и выплачивали подворные или поворотные. При складировании товаров, доставлен­ных на отдельных судах, возах или подводах, взима­лись свальные. Наконец, особая пошлина — привяз­ное — собиралась с судов, причаливаемых в торговой пристани (причем для каждой гостиной сотни предна­значался свой собственный размер платежа). «Когда гости входили в гостиную пристань, то всякое судно, —

фиксируется, например, в одном из договоров новго­родцев с Ганзой, — нагруженное товарами, платило пошлины гривну кун».

Торговое — вид сбора, поступавшего частично в доход самоуправляющейся посадско-горсдской об­щины, частично в ксзну князя (на содержание его дво­ра и дружины) при реализации договора купли-про­дажи. Традиционно указанную пошлину выплачивали как местные купцы, так и приезжие «гости». Средневе­ковые памятники, в том числе Русская Правда, не со­хранили для нас, кто конкретно — продавец или поку­патель — и в каких процентных ставках от стоимости товара осуществлял платеж (скорее всего, им был по­купатель, но не факт?!). Известно лишь, что функции по сбору сразу нескольких видов торговых пошлин непосредственно выполнял «мытник» (при этом на­ряду с таможенными полномочиями он ведал и чис­то фискальными), упоминания о котором встречают­ся в древнейших писаных актах. «Кто купит на рынке что-нибудь краденое: коня, одежду или скотину, тот должен представить в качестве свидетелей двух сво­бодных людей или торговых пошлин сборщика (мыт­ника)»».

Л/1ыт(«мыть») представлял собой особый вид пош­лины, собиравшейся за право проезда и провоза то­варов через так называемые мытные заставы, преиму­щественно располагавшиеся неподалеку от переправ, перевозов, речных бродов или мостов. При заставах и въезде в древнерусские общины-города и селения, на территории которых разрешалось вести торговлю, располагались специальные «мытные избы» в составе мытника и его помощников. Мытная пошлина выплачи­валась не только с любого вида товара и средства пе­редвижения (судна, воза, телеги, лодки), но и с каждо­го, кто сопровождал обоз или караван (именовалась «косткой» или «поголовщиной»). Размер сбора носил вариативный характер. Так, раскладка пошлины, взи­мавшейся с торговых судов, определялась, исходя из величины, если говорить современным языком — во­доизмещения судна (в качестве единицы обложения использовалось количество досок днища и их слой). Кроме того, местные купцы находились в более при­вилегированном положении по сравнению с приез­жими, так как иноземные «гости» платили максималь­ную из предусмотренных мытных ставок.

За предоставление плавучих средств или оказа­ние услуг, связанных с транспортировкой грузов и товаров (обозов, отдельных подвод, лошадей, ино­го тяглого скота) через реки, водоемы и волоки, была установлена особая плата — перевоз. Взималась и князьями, и городскими общинами, и даже частны­ми землевладельцами, поэтому источники не содер­жат каких-либо твердых и единообразных расценок. Более того, известны случаи, когда этот вид пошлины отдавался княжеской либо городской администраци­ей «на откуп» или «на оброк» местным (волостным, сельским) самоуправляющимся территориальным об­щинам, в пределах которых располагался соответс­твующий перевоз. Чаще всего — носил сезонный ха­рактер, действовал вплоть до того зремени, как реки и озера покрывались твердым льдом (в терминологии ряда древнерусских источников — «от полой воды до тех мест, как реки станут»).

Вес’А мера (или «весчее») взимались не рынках при взвешивании и измерении товаров, предназначенных для продажи. (В этой связи примечательно отношение раннего русского государства к данной сфере обще­ственных отношений: если с введением христианства их осуществление было поручено церкви, то позднее государство вернуло себе названное монопольное право). Процедура осуществлялась под руководством специального «весчего старосты», избиравшегося из числа наиболее уважаемых и авторитетных граждан, как правило, торгово-купеческого сословия («пошлых купцов»). Тек, в грамоте новгородского князя Всево­лода, выданной церкви Иоанна Предтечи на Опоках, говорилось: «А весити им в притворе Св. Ивана, где дано ту его и держати; а весити старостам Иванским двема купцем пошлым, добрым людем, и не пошлым купцем старощенья не держати, ни весу им не веси­ти Иванского».

В другой грамоте этого же князя «О церковных судьях и мерилах торговых», предоставлявшей пра­во новгородскому епископу осуществлять надзорные функции за организацией указанной операции, пред­писывалось: «Торговые все весы, мерила и скалвы во-щаныя и пуд ладовой и гривенка рублевая и всякая из-весь, иже на торгу промеж людьми, епископу блюсти без пакости не умаливати, ни умноживати, а на вся­кий год извешивати; а искривится, а кому приказано, и того казнити близко смерти, а живот его на-трое: треть живота Св. Софии, а другая треть Свят. Ивану, третья треть соцким и Новгороду».

Размер весчей пошлины — «почем с капи, пуда, берковца и гривенки и за какой товар», как прави­ло, устанавливался в особых грамотах; стороной, вы­плачивавшей ее, всегда являлся покупатель, причем действовали дифференцированные ставки в отноше­нии местных и иногородних купцов-«гостей», облагав­шихся более высоким процентом. В частности, в той же грамоте князя Всеволода, выданной церкви Иоан­на Предтечи на Опоках, это закреплялось следующим образом: «А у гостя им имати у Низовского от дзу бер-ковска вощаных полгривне серебра, да гривенка пер­цу, у Полоцкаго и у Смоленского по две гривны кун от берковска вощанаго, у Новоторженина полторы грив­ны кун от берковска вощанаго, у Новодворца шесть мордок от берковска вощанаго»¹².

Предмер (в некоторых региональных памятни­ках — «пемерное») представлял собой торговую пош­лину, взимаемую при осуществлении операций с сы­пучими товарами (номенклатура которых была доста­точно широкой, начиная с пшеницы, ячменя, гречихи и ржи, заканчивая горохом и лесными орехами). С этой целью в местах оптовой и розничной торговли имелись специальные емкости — кади (одна кадь равнялась примерно шести четверикам), оковы, коробья, четвер­ти, осмины, — служившие для определения соответс­твующих единообразных «весовых стандартов», дейс­твующих в пределах конкретного города-государства, его «пригородов», волостей и погостов.

Исторически пятном на Руси называлось клей­мение лошадей и прочего домашнего скота при их купле-продаже, от которого со временем произош­ло наименование самой пошлины («пятно») и особых ?должностных лиц («пятенщиков»), осуществлявших ее

сбор. «А за княжеского коня с пятном взыскивается 3 гривны, й за коня смерда 2 гривны; за кобылу пла­тить 60 резан, — читаем в Пространной редакции, — за вола гривну, за корову 40 резан, за трехлетку 15 кун, за годовалую скотину полгривны, за теленка 5 резан, за ягненка и барана по ногате»¹³. Данный вид пошлины взимался с обеих сторон, участвующих в до­говоре купли-продажи. Характерно, что сделка — как продажа, так и покупка — могла быть осуществлена лишь при наличии соответствующего клейма-пятна, проставляемого пятенщиком или мытником, и ее ре­гистрации в особом реестре (с указанием имен про­давца и покупателя, возраста и масти лошади, иных сведений, относящихся к договору). Имущественно-правовые коллизии, связанные с этой разновиднос­тью торговых пошлин, рассматривались в церковных судах (например, в так называемой «Всеволодовой грамоте о церковных судах» пятно с русских лошадей было отнесено к юрисдикции сторожа новгородской церкви Иоанна Предтечи на Опоках).

Примеры, иллюстрирующие организацию «податного дела» в домонгольской Руси, безусловно, мож­но продолжить. Однако объем информации как тако­вой мало что дает с оценочной точки зрения, так как и без того картина вырисовывается в основном адекват­ная. Перед нами вполне сложившаяся и сравнительно отлаженная система фискально-налоговых отношений (где собственно азиатско-тюркское например, тамга или ям, просматривается не более чем незначительным вкраплением в общей массе публично-государственных и прочих «бюджетных» поступлений), действовавшая втех либо иных формах в рамках Киевско-Новгородской Руси и охватывавшая лично свободное посадско-городское и сельское население земель-волостей.

Исходя из того очевидного факта, что под перепись — «исчисление» подпали представители большинс­тва страт-сословий (за исключением, видимо, княжес­ких семейно-родовых кланов и Русской православной церкви), принципиальным ордынским «нововведени­ем» следует рассматривать уравнительный, с точки зрения субъектов-плательщиков, характер налогообложения, так как была ликвидирована ранее имевшая место дифференциация «податного статуса» членов городских и сельских общин.

«Десятину» (применительно к исследуемым отно­шениям) сложно считать привнесенным институтом, тем более уйгуро-монгольским, так как упоминания о ней нередко встречаются в памятниках «киевско­го» периода. Подобный вид протоналогового сбо­ра стал известен на Руси, начиная с периода ранне­го христианства и действия первых, заимствованных греко-византийских канонических памятников.

Что касается таких форм специальных платежей, как «копчур» (налог на скот), «калан» (своего рода зе­мельный налог) и «албан» (о которых в источниках име­ется крайне скудная и противоречивая информация, применительно к другим регионам-улусам «кочевой» империи, прежде всего Китаю и Персии), то о них се­верорусские и южнорусские летописи, впрочем, ток же как ярлыки и немногочисленные тарханные грамоты, практически ничего конкретного не говорят. Из чего, судя по всему, мы вправе заключить, что ни один из них по причине скотоводческо-кочевой направленности в пределах подконтрольных или нахо­дящихся в договорно-даннических отношениях с Золо­той Ордой русских земель-волостей (даже в сельской местности) введен не был.