Победа над фашистской Германией, конечно, опьяняла сознание советских людей, внушала им гордость за свою страну, за свой народ. И на это сознание официальной пропагандой небезуспешно накладывалась вера в «мудрость вождя и учителя», «организатора и вдохновителя всех побед». Об этом свидетельствовали буквально все направляемые в Москву партийными комитетами сводки о политических настроениях на местах, которые хранят­ся в бывшем Центральном партийном архиве. Тем не менее в обществе наступила пора каких-то не­определенных надежд на лучшее, на «послабление», на долгожданную человечность и естественную после всего пережитого мягкость. Подобный социальный оптимизм порождал у людей стремление как можно быстрее пре­одолеть последствия войны, не жалея на это ни сил, ни времени, ни здоровья. И буквально все информационные сводки о политическом настроении населения полны све­дений о «новой волне трудового героизма».

Разумеется, любой героизм, в том числе и трудовой, не может быть ни массовым, ни продолжительным по време­ни, на него способны только единицы, и их рекордные достижения нельзя повторять всем, а тем более каждый день. За подъемом следует спад. Для нового подъема, для новой волны требуются новые благоприятные условия. А их не было. Мало того, все громче раздавались голоса измученных войною людей с требованием дать им нако­нец вкусить долгожданных плодов побед и мира. «В годы войны мы отказывали себе во всем, понимая, что все должно идти для победы. Теперь хочется, чтобы о нас побольше проявили заботы», — рассуждал рабочий фаб­рики им. Фрунзе в Москве Локотецкий. Повсеместно высказывалась мысль о необходимости увеличить норму выдачи хлеба. «Народ сильно подносил здоровье, и было бы неплохо побыстрее повысить хлебный паек до 800 грам­мов», — делился своими соображениями в частной бесе­де с другими рабочими сварщик завода «Мосгаз» Еремин. Но особенно раздражало то, что и эту низкую норму заполучить часто не было возможности. «Почему в столовой опять пет хлеба?» — возмущались рабочие завода № 510 в Омске. «Когда станут полностью отоваривать продо­вольственные карточки, в частности на сахар?» — недоумевали новосибирцы.

Еще один вопрос поднимался рабочими, как отмеча­лось в партийных сводках, «почти повсеместно»: о необ­ходимости отмены законодательства военного времени, особенно в сфере трудового права. «Когда мы перейдем на 8-часовой рабочий день? — настойчиво интересова­лись рабочие в цехе № 300 Кировского завода в Челябин­ске. — Ведь товарищ Сталин заявил о переходе на мир­ное строительство. Да и танков теперь меньше надо бу­дет». На совещании председателей цеховых профсоюз­ных комитетов завода «Красный Аксай» в Ростове-на-Дону некоторые из них потребовали вернуться к 8-часо­вому рабочему дню и установить регулярные выходные дни.

Со стороны эвакуированных и мобилизованных рабо­чих, а также направленных в принудительном порядке на предприятия и стройки из деревни нарастали требования вернуть их к прежнему месту жительства и работы. На Березняковском содовом заводе рабочие «целыми группами» осаждали отдел кадров, заявляя: «Нас мобилизова­ли на период войны. Война кончилась, и вы не имеете права нас тут держать». У директора завода № 78 в Челя­бинске Заболуева в течение нескольких дней побывало 350 человек с настойчивыми просьбами об отпуске их па прежнее местожительство.

Отказ в удовлетворении этих требований отнюдь не спо­собствовал улучшению социально-психологического кли­мата в производственных коллективах.

У колхозников особое недовольство вызывал очередной государственный заем обороны, подписка на который была приурочена как раз к празднованию Победы. Если у рабо­чих и служащих деньга на этот заем автоматически высчитывались из их зарплаты, то сельчанам, чтобы выку­пить облигации, приходилось что-то отрывать из своих скудных припасов и отвозить на рынок, что для подавля­ющего большинства означало обречь себя до осени на голод. Вот что говорится об этом в информационной свод­ке Воронежского обкома ВКП (б). П. Ф. Кузнецова (кол­хоз «Пролетарий», Верхне-Хавский район) заявила: «Мой муж погиб… С первых дней войны не имею о нем изве­стий, так что мне радости все равно нет. И на заем подпи­сываться не буду». Так же категоричен был и К.Д. Хардин (Пластинский сельсовет, Дрязганский район): «Пла­тить не будем. Довольно нам лямку тянуть. И так сидим голодные и холодные».

Ослабление трудовой дисциплины отмечалось во мно­гих майских информационных сводках. «Хватит напря­женно работать. Устали! — говорила не только своим рабочим, но и начальству бригадир Огорчай на аккумуляторном заводе в Подольске. — Пусть приходят мужики работать». А когда мастера Истомина в цехе № 27 комби­ната № 179 в Новосибирске стали спрашивать, почему его участок сорвал график, он принялся рассуждать: «Рань­ше я мобилизовывал коллектив на освобождение нашей земли, а теперь Германия разбита, и нечего портить ме­талл на снаряды».

Еще сильнее подобные настроения проявлялись в дерев­не. Так, Одесский обком КП (б) У бил тревогу: в Ширя­евском районе значительно сократились темпы сева, в от­дельные дни сеяли лишь 150-200 гектаров при задании в 630 гектаров; в ряде колхозов Доманевского района ведутся такие разговоры: «Довольно давать своих коров на полевые работы!» Фиксируемые партийными комитетами «упадочнические высказывания» колхозников нередко прямо перерастали в «антисоветские». Вот в чем убеж­дал, например, своих собеседников некто Шурыгин в Пен­зенской области: «Ничего не выйдет, если не распустят колхозы. Поля запущены, скота нет, никто работать не хочет… Крестьянин проклинает тех, кто выдумал колхо­зы… Я думаю, что эта система была введена по указанию немцев, чтобы развалить хозяйства и ослабить Россию с целью завоевания. Все ждут, что, как распустят армию по домам, колхозы отменят. Надо перевести всех на индиви­дуальное хозяйство, как было в 1927 году. Тогда восста­новят все, завалят продуктами и деревню, и город».

Ошибался этот Шурыган в отношении немцев как ини­циаторов коллективизации или лукавил, нам неизвестно. Но мысль его о том, что без роспуска колхозов «ничего не выйдет», разделялась многими.

Насколько широко были распространены ожидания и надежды на коренные перемены в социально-экономиче­ском и политическом строе, сказать трудно. Можно толь­ко с достаточной уверенностью предполагать, что они не были ни всеобщими, ни единичными. Если бы они были всеобщими, то это наверняка проявилось бы в каких-то массовых выступлениях, а сведениями о таковых мы не располагаем. Если бы они были единичными, то стекав­шиеся на Старую площадь сводки о политических на­строениях, без всякого сомнения, обошли бы их молча­нием. Скорее всего эти ожидания и настроения следует рассматривать как определенную тенденцию, причем ни­чего хорошего не сулящую верхам. Судя по всему, имен­но так и рассматривали ее там.

И вообще, наряду с чувством облегчения и радости от окончания войны, среди значительной части населения наблюдались и настроения отнюдь не веселые, полные горести, разочарования и тревоги за будущее. «Когда кончилась война, — вспоминал переводчик Николай Люби­мов, уже побывавший в тюрьме и ссылке, — мы, конеч­но, радовались окончанию кровопролития, но и знали, что ничего хорошего ждать не приходится». Дочь извест­ного критика и детского писателя Лидия Чуковская так излагала в те дни свои ощущения в стихах: «Слово «мир» — а на душе тревога. Слово «радость» — на душе ни звука. Что же ты, побойся, сердце, Бога. Разумеешь только слово: «мука»?»

А вот как пытался осмыслить и объяснить эти настрое­ния социально-политического пессимизма директор Пен­зенского городского треста озеленения Ф.В. Ефремов. «Победа над Германией никаких изменений не внесла… Народ обманут в своих ожиданиях. Кое-кто полагает, что что-то переменится после возвращения людей с фронта. Бесполезно: усилят роль НКВД, и сказать будет ничего нельзя. Ждали изменений 25 лет, придется ждать еще не меньше».

Уже на следующий день после Победы советская печать начинает целенаправленную кампанию по созданию об­раза нового врага. Но для того чтобы народ снова почув­ствовал себя находящимся в «осажденной крепости», нуж­но было что-то посущественнее. Что именно? Может быть, на самом деле продолжение войны в Европе? Такая перс­пектива серьезно обсуждалась на одном из совещаний у Сталина. Маршал Семен Буденный объявил большой ошибкой то, что Красная Армия остановилась на Эльбе и не двинулась дальше в Западную Европу, хотя в военном отношении это, но его мнению, было несложно. Леген­дарный кавалерист утверждал, что надо было «сразу раз­рубить саблей все это с головы до того места, откуда нош растут».

В этом он был не одинок. Давид Самойлов, сотрудник разведотдела штаба 1-го Белорусского фронта, которым командовал маршал Георгий Жуков, писал: «Вариант дальнейшего похода на Европу — война с нынешними союзниками — не казался невероятным ни мне, ни мно­гим из моих однополчан. Военная удача, ощущение побе­ды и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв — все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы. С таким настроени­ем в армии можно было не останавливаться в Берлине, если бы реальное соотношение сил было иным…» «Если бы реальное соотношение сил было иным…» Это прекрасно понимал и Сталин, не согласившись с Буден­ным. Но довод он привел не тот, что имел в виду Самой­лов, а совершенно другой. «А как мы их будем кормить?» — спросил он без тени смущения. Но саму идею, при всей ее чудовищности, не отверг.

Но были ли у него основания для таких расчетов? Да, были. Милитаристские настроения были свойственны не только людям военным. Они довольно глубоко корени­лись в имперской ментальности значительной части граж­данского населения. «Будут ли увеличены государствен­ные границы СССР на западе?» — задавался, например, вопрос в Ярославской области. «Каково будет теперь на­ше отношение к Турции? Предъявит ли наше правитель­ство какие-либо требования к ней?» — спрашивали в Челябинской области.

Настойчивые и все усиливавшиеся слухи о предстоя­щем вступлении СССР в войну с Японией на Дальнем Востоке вызывали не только ощущение тревоги и даже боязни, но и чувства совсем иного рода. Одни, например, утверждали, что «надо рассчитаться с Японией» (Камен­щиков, Трупов и Минаев в беседе с агитатором на заводе № 88 в Московской области), и предлагали «проучить ее под горячую руку» (работники Буринского совхоза в Че­лябинской области). Другие деловито интересовались: «Имеем ли мы право на КВЖД? Полностью ли расплати­лась за неё Япония?»

Особый счет, естественно, предъявлялся Германии. «По­чему мы и союзники не можем разделить Германию?» — требовали ответа в колхозе «Завет Ленина» (Обливский район Ростовской области). «Является ли раздел Герма­нии на зоны шагом к ее окончательному расколу?» — интересовались челябннцы. «Кому будет передана терри­тория Восточной Пруссии?» — спрашивали на судоре­монтом заводе в Таганроге.

На наш взгляд, именно на такого рода милитаристские, имперские настроения и делал ставку Сталин, беря курс на разрыв с союзниками. Только разрыв этот должен был произойти не сразу (подобный резкий поворот внешней политики в 1939 году так и не был понят и принят наро­дом), а постепенно, проходя через определенные этапы, причем так, чтобы вину за каждое очередное охлаждение и обострение отношений с вчерашними союзниками мож­но было свалить на противоположную сторону.

Этими этапами явились: совещание глав государств и правительств «большой тройки» в Потсдаме, обмен нота­ми с Анкарой о проливах Босфор и Дарданеллы, сопро­вождаемый территориальными претензиями правительств Грузинской и Армянской ССР; проволочка с выводом советских войск из Маньчжурии, куда перенесла свою основную вооруженную базу Компартия Китая, и из се­верного Ирана, где были провозглашены Азербайджан­ская и Курдистанская «демократические» автономии; гражданская война в Греции; ликвидация оппозиции в Югославии и притеснение ее в Болгарии, Румынии и Поль­ше и, наконец, заявление Черчилля 6 марта 1946 года в Фултоне о «железном занавесе». Так было положено на­чало «холодной войне».