Втрёхсотлетнюю годовщину рождения человека, считаю­щегося создателем новой Рос­сии, не раздалось ни одного рус­ского голоса, чтобы почтить его память. Зато слышим не мало го­лосов, неприязненных и, просто, злобных. Никакого подвига за ним  не признается.

         Ему приписывается старин­ное обвинение в искажении естественного хода русского исторического процесса, принес­шего будто бы величайшее бедствие народу и явившегося причиной большевистского пе­реворота. Раздается хула и не другого русского гения, воспев­шего дела и личность преобра­зователя. Пушкин тоже привле­кается к суду.

         У него были и страстные по­клонники, и страстные нена­вистники. От них пошли, из по­коления в поколение, непрекра­щающиеся до сих пор споры о его личности и его преобразова­ниях. Мысль Ключевского прек­расно объясняет беспочвенность и надуманность нареканий на Петра в наши дни. У его со­временников был повод роптать на непосильные налоги и побо­ры, на рекрутскую повинность, на беспощадность а подавлении бунтов и заговоров, на страш­ные жертвы Северной войны, Но какими реальными причи­нами питается неприязнь к Пет­ру у его противников в наше время? Чем объяснить, напри­мер,   появление   статьи   в   «Русской Мысли», объявившей Пет­ра, даже, виновником Октябрь­ской революции? Все такие на­рекания — не от жизни, а либо от умозрительных рассуждений, либо от злоупотребления исто­рическим материалом.

         Стимул свой они берут даже не от той трехсотлетней тради­ции, на которую указывает Клю­чевский, а от гораздо более поздних эпох. Ведь особой кри­тики Петра в литературе не было до 40-х годов прошлого века. Началась она через 20 лет после смерти преобразователя.

         Уже современникам славя­нофилов, вроде Герцена, ясен был надуманный, сочиненный образ древней Московии, ни­чего    общего    с    историческим ее обликом не имевший. Сочи­нять утопии можно было толь­ко в эпоху недостаточной зрело­сти исторической науки, когда ни авторитетных исследова­ний, ни научной критики источ­ников не существовало, когда аргументация редко присутство­вала в исторических работах. При таких условиях все антипетровские выпады строились на трафаретных суждениях, на ско­роспелых обобщениях, на под­мене объективного анализа фак­тов широковещательными фор­мулами. Исходили из отвлечен­ных умозрительных концепций и декларировали свою непри­язнь к Петру либо с высот ка­кого-нибудь европейского уче­ния, либо, просто по невежеству.

         Еще более безответствен­ный вид критики появился в эпо­ху мистицизма, в конце XIX, в начале XX века, когда сложи­лась новая гносеология, провоз­гласившая возможность зна­ния без посредства какого бы то ни было изучения, каких бы то ни было рассуждений и выво­дов, знания внутреннего, возни­кающего без помощи внешних чувств. Эта новая теории позна­ния и породила плеяду фило­софов типа Бердяева. Мереж­ковского, Степуна, Карсавина. Изучение истории они заменили ее постижением. В тайны исто­рии мнили проникнуть интуи­тивно, мистически; глубже, чем посредством знания. Они были первыми, кто додумался до ге­нетической связи «Третьего Рима» с Третьим Интернацио­налом, Петра Великого с Лени­ным и Сталиным. От них пошла густая толпа газетных никак, го­товых судить и выносить приго­воры на любую историческую тему.

         Но уже с середины XIX века появляются в России историки европейского типа с солидной подготовкой, со строгими мето­дами исследования, с научны­ми задачами, с научным мыш­лением. И среди них такой ги­гант, как С. М. Соловьев. Б Мо­сковском архиве бывших мини­стерств Юстиции и Иностран­ных дел, в читальном зале, стоял и надеюсь до сих пор стоит, стол с надписью: «За этим столом занимался 26 лет сряду Сер­гей Михайлович Соловьев». Этот великий труженик, по словам Ключевского, извлек для науки больше документального мате­риала, чем целые ученые обще­ства. И по мере того, как выхо­дили один за другим 29 томов его «Истории России с древней­ших времен», легенды и злост­ные вымыслы о петровские пре­образованиях, разлетались, как дым. Соловьев впервые показал Петра и его время в настоя­щем виде, без националисти­ческих костюмов и декораций и без предвзятых историософ­ских точек зрения. Появившееся после него множество статей, монографий, публикаций, документов, окончательно закрепили его    дело    и    создали     научный барьер против безответственны» сочинителей исторических кон­цепций  и  суждений.

         Московская Русь, в резуль­тате ученых усилий, предстала далеко не той славянофиль­ской Аркадией, об исчезнове­нии которой можно было бы жалеть и брать ее за образец идеального русского государст­ва. Я вряд ли погрешу сказав­ши, что культурой своей она немногим превосходила Хиву или Бухару XIX века.

         Россия не могла ждать с преобразованиями, если не хо­тела погибнуть и превратиться в колонию. Уже вXVI веке не нее наложена была культурная и Экономическая блокада. Иноземцы зорко следили, что­бы москвичи ни под каким видом не проникали на западно-евро­пейские рынки, а торговали бы с заграницей исключительно через посредство английских и голландских купцов и по ценам какие те диктовали. Был слу­чай, когда одному из русских все-таки удалось каким то об­разом попасть в Амстердам с партией пушнины. Там у него никто ничего не купил, так что пришлось везти товар назад в Архангельск. Но, как только вернулся, голландцы, ехавшие с ним вместе из Амстердама, скупили все его меха по хорошей цене. Было сказано при этом, что если москвиты и впредь будут дерзать появлять­ся на заграничных рынках, то их проучат так, что кроме лап­тей им нечем будет торговать. России, в торговле отводилась та же роль, что южноамерикан­ским туземцам.

Столь же ревностно следила Европа за недопущением куль­туры в Россию. Известен случай с Гансом Шлитте, которому мос­ковское правительство поручи­ло прибрать на русскую службу всевозможных специалистов — художников,   архитекторов, врачей, инженеров. Шлитте на­брал свыше 120 человек, но все они в 1547 году задержаны были в Любеке, и сам Шлитте посажен в тюрьму. Когда царь Алексей Михайлович вздумал завести у себя театр и отправил в Курляндию и в Пруссию спе­циального человека, чтобы при­гласить актеров и музыкантов, то, несмотря на предлагавше­еся хорошее жалование, ни одна театральная труппа не поехала в Москву, в чем нельзя не усмот­реть тайного правительствен­ного запрета. Стоит принять во внимание эти обстоятельства, чтобы все рассуждения о мир­ном проникновении культуры и постепенном просвещении Рос­сии предстали, как обыватель­ская утопия людей никогда не углублявшихся в историю. Меж­ду тем, вплоть до наших дней, живет иллюзия о возможности такого проникновения культуры в Московское Государство — постепенным мирным путем. «Осторожно, ничего не ломая, но многое изменяя, правители типа Алексея Михайловича мог­ли бы двинуть страну навстречу западному миру». Такого рода речи звучат не впервые и под их впечатлением часто бранят Петра за бурные темпы его ре­форм, принесших страшную тра­ту сил и без того бедной нашей России.

         Но исторически вопрос сто­ял не о движении России «на­встречу западному миру», а о движении западного мира в Рос­сию и вовсе не с культуртре­герскими целями. Возникли планы ее завоевания. Польша, которой отведена была роль форпоста католической экспан­сии на Востоке, столетиями лелеяла эту мечту. Ее необычай­но раздражал ввоз европей­ского оружия в Московское Го­сударство, по каковой причине английская королева Елизавета подвергалась упрекам поль­ского короля, обвинявшего ее в прегрешении перед всем ми­ром за то, что позволила своим купцам продать оружие «врагу рода человеческого». Не чужд был идеи захвата Московии и германский мир. Из недр его вышел один из наиболее ран­них завоевательных планов, принадлежавший немцу Генриху Штадену. Он заключал не толь­ко захват городов и земель, но также, истребление населения. Штаден предложил и метод этого истребления — привязы­вать    московитов    к    бревнам    и беспощадно   топить   в   реках   и озерах.

         План Штадена относится к концу XVI века, уже в начале XVII-го Европа делает попытку фактического захвата России. И она почти удалась. Поляки завладели Москвой, шведы северо-западом во главе с Нов­городом, а север и Поволжье облюбовали себе англичане. Ко­ролевский совет в Лондоне постановил, что земли вдоль Северной Двины и Волжского понизовья с городами Архан­гельском, Холмогорами, Устю­гом, Тотьмой, Вологдой, Ярославлем, Нижним Новгородом, Казанью и Астраханью должны отойти под протекторат короля Якова  

         Послана была в Архангельск, под видом торговли, вооружен­ная экспедиция и посланы были Джон Мерик и Вильяму, но прибыли слишком поздно. Смута на Руси кончалась. Е Москве сидел новый царь. И Джону Мерику ничего не оставалось, как принести ему поздравления.

         Как не вспомнить обо всем этом, когда слышишь наивные рассуждения о постепенном культурном преображении России, если бы не было неисто­вых порывов Петра, его бурных темпов!

         Петр был человеком гени­альной интуиции и природного ума. Достигнув юношеского возраста, он не только понимал необходимость европеизации России, это понимали многие до него, но он понимал то, чего дру­гие не понимали — необходи­мость быстрых решительных действий в этом направлении. Короткий срок был дан Москов­ской Руси для ее возрождения и возрождение было возможно только путем предельного напряжения сил, чем-то вроде взрыва. Европейскую культуру надо было брать с боя, как с боя было взято православие и визан­тийская образованность при Вла­димире Святом.

         И не случайно, что серия пет­ровских преобразований начи­нается с уничтожения колючей прибалтийской изгороди не допускавшей Россию к очагам европейской культуры. Даже Карл Маркс, величайший нена­вистник России, оправдывал эти завоевательные шаги Петра. По его словам «ни одна великая на­ция не находилась в таком уда­лении от всех морей, в каком пребывала вначале империя Петра Великого… Ни одна великая нация никогда не мирилась с тем, чтобы ее морские побе­режья и устья рек были от нее оторваны. Никто не мог себе представить великой нации оторванной от морского побе­режья».

         Первые устремления Петра были на юг, к древнему средиземноморскому миру. Но азов­ский поход не дал должных ре­зультатов и окно в Европу при­шлось пробивать на берегах Балтики. Началась Великая Се­верная Война, продолжавшаяся 21 год, в продолжение которой и совершились, без малого, все реформы.

         Сейчас странно читать заме­чания похожие на упреки о неппланомерности преобразований, о том, что они не были подго­товлены книгой и литературой; не созывалось ни комиссий, ни совещаний, проводились ре­формы непроизвольно, стихий­но и вытекали непосредственно из потребностей жизни. По сло­вам Милюкова, «Петр прямо начал с дела, в потом собирался подумать». Что начинал с дела, это верно, но совсем не верно будто обдумывание отклады­валось на будущее. Все заду­манное и осуществленное Пет­ром, было конкретно и в своей конкретности рационально, принято разумом. Можно ли сказать, будто над постройкой флота, одной из крупнейших своих реформ, он начал думать после того, как флот был по­строен? Или другая, столь же великая его реформа — созда­ние регулярной армии. Над нею, даже думать нечего было, ее необходимость      диктовалась чувством самосохранения. И так во   всех   случаях   Соловьев   глу­боко прав сказавши, что «рефор­ма     подготовлена     была     всей предшествовавшей      историей народа,    она    требовалась     на­родом».   Начатые в  разное  вре­мя и без всякого видимого по­рядка они, к концу петровского царствования  явили   картину  не­обычайно стройного и гармонич­ного   государственного   здания. Именно   потому,   что   они   подготовлены были самой историей, Петру безразлично было с чего начинать. Начал он не с мазурки и не с изучения польского язы­ка, а с военных преобразований. Московская     военная     система, в общих и грубых чертах может быть  обрисована  так:  существо­вали   воинские   люди,   дворяне, которым   вместо  денег   платили землей с сидевшими на ней кре­стьянами;   крестьяне  и  кормили их своим трудом. В случае вой­ны   они   обязаны   были   по   зову государя, являться «конны, люд­ны, оружиы» т. е. на коне, в во­оружении, со своим  продоволь­ствием,   да   еще   вести   с   собой нескольких     бойцов     из     числа своих    мужиков.    Многоземельные    выставляли    иногда    целые отряды.    По    окончании     войны эта  армада расходилась  по  до­мам. Такая армия ничего не сто­ила царю, но она немногого сто­ила   и   на   поле   сражения.   Была туга на подъем. Собиралась так медленно, что такой, например, пронырливый    враг,    как    Крым­ские   татары   могли   успеть   до­браться до самой Москвы. И добирались,   и   сжигали   и   уводили сотни тысяч в плен, как это было в 1571  году. Армия была необу­ченной,   чуждой   воинскому   ис­кусству.   Полководческих   талан­тов не могло из нее выйти. Толь­ко личная    храбрость    бойцов спасала ее репутацию.

         Правда, при царе Алексее Михайловиче, в Москве начали появляться полки иноземного строя под начальством ино­странных офицеров, но, как выразился князь Яков Долгорукий «несмысленные все его учреж­дения разорили». Петру при­шлось заводить их заново и де­лать это в условиях продолжи­тельной войны.

         В самом ее начале, русских постиг жестокий разгром под Нарвой. Погибла артиллерия, все снаряжение, погибла значи­тельная часть конницы, сдался в плен шведам весь иностран­ный   генералитет.   Но   тут   проявились великие качества Петра. Не пав духом, он с необыкно­венной настойчивостью принял­ся за создание новой армии. Она росла в боях и походах и в 1708 году, под Лесной, 14 ты­сяч русского войске разбили 16-ти тысячный корпус генера­ла Левенгаупта, и28 июня 1709 года одержана полтавская по­беда, явившаяся венцом пет­ровских военных усилий и экза­меном созданной им армии. К концу царствования Петра, регулярных войск пехоты и кон­ницы числилось уже со 196 до 212 тысяч, да не регулярной рати, вроде казаков — до 110 тысяч.

         В 1703 году, вЛодейном Поле спущена не воду первая Балтийская эскадра — 6 фрега­тов. А к концу царствования, Балтийский флот насчитывал 48 линейных кораблей и 800 га­лер и других мелких судов. То был вид вооруженной силы, какого древняя Русь совсем не знала. Флот и армия поглощали две трети тогдашнего бюджета. Пришлось перестраивать всю финансово-налоговую систему, создавать новые учреждения, новые    методы    экономии.

         Военная реформа была ма­терью почти всех других ре­форм. Вот хоть бы губернская. Учреждение губерний имело целью возложения на них содержания военных сил, а по окончании войны расквартиро­вания полков. Административ­ные функции губерний опреде­лились и упорядочились с течением времени; первоначаль­ная же идея губерний была чи­сто финансовая. Расходы на войну превышали все, что мож­но было извлечь из этой страны. Отсюда беспощадные поборы, налоги, битье кнутом, разоре­ние целых  округов.

         В этом виде, обычно, бес­сердечие Петра и полное его безразличие к народным стра­даниям. Создан был он, конечно, не из мягкого металла, но слу­жение свое народу понимал, как полководец, посылающий в бой своих солдат. Понимал он также свое служение не как служение одному только поко­лению. Народ был для него понятие не узко временное, но многовековое. Когда он убедил­ся, что будущему поколению народа грозит беда от его соб­ственного сына, царевича Алек­сея, он не поколебался принести его в жертву. Тем меньше вызы­вала у него колебаний необходимость прочих жертв. Но в 1721 году, по окончании Вели­кой Северной Войны, он заявил Сенату, что с этих пор надле­жит стремиться к облегчению тягости возложенной на народ. Вопросы народного хозяйства и благоустройства он стремится, с тех пор, переносить в местное управление, придав ему обще­ственный характер, призвав к самодеятельности дворянство и высшее купечество. Многие из тягостей реформ объясня­лись   не   только   их характером и сложностью, но также, неве­жеством и неподготовленностью исполнителей. Страна распла­чивалась за свою многовеко­вую неповоротливость и без­грамотность. А какова была эта безграмотность можно судить, хотя бы по состоянию арифме­тических знаний москвичей. Числа изображались не цифра­ми, а буквами, как это перешло на Русь из Византии. Книга с арабскими цифрами впервые вышла в Москве в 1647 году. Москвичи не любили арабских цифр, даже преследовали их. Из четырех действий арифмети­ки знали кое-как сложение и вычитание. Умножение и деле­ние давались плохо. Еще хуже дроби. Не знали приведения к одному знаменателю. Учебни­ков арифметики не было. Лишь в 1703 году, при Петре, вышла первая печатная русская ариф­метика   Леонтия   Магницкого.

         Евклидова геометрия вовсе не была известна. «Богомерзостен перед богом всяк любяй геометрию» — гласила тогдаш­няя церковная мудрость. Из­мерять площадей и углов не умели. Не было и соответствую­щих приборов. Единственным землемерным орудием была веревка. Первый учебник геометрии англичанина Фарвардсона — учителя навигацкой школы, появился в 1719 году. Что же касается науки и всяких открытий, то они шли мимо тог­дашней России — Коперник, Кеплер, Тихо де Браге, Галилей, Ньютон. Имя Ньютоне впервые встречается в устах Петра Вели­кого. В других областях знаний, особенно в астрономии, в физи­ке, в географии, москвичи про­должали жить откровениями древних христианских писате­лей, вроде Козьмы Индикоплова, Епифания Кипрского, и представляли вселенную в фор­ме сундука с полукруглой крышой. Сведения о ботанике и зо­ологии почерпались не наблюде­нием над природой. Вот книжные пособия, на которых основывалась москов­ская   образованность   до   XVIII  века. Необходимость спешного внедрения в русское общество естественно-исторических и ма­тематических наук, не требует объяснения. Одним из первых мероприятий Петра в этом на­правлении, было учреждение школы математических и навигацких наук и открытие сети цифирных  школ.

         Для нас, сейчас, эти общеоб­разовательные и культурные реформы приобретают едва ли не больший интерес, чем все остальное. Через них Россия стала Россией. Когда хулители перечисляют все личные не­достатки и пороки Петра — пьянство, грубость, жестокость, невоспитанность, то никогда не принимают во внимание великих результатов его дея­тельности. Не замечают даже, что язык, которым бранят его — прямой продукт его культурных преобразований.

         Шпенглер свихнул не мало голов своим противопоставле­нием культуры цивилизации. К счастью, это не долго дер­жалось, и тождество обоих тер­минов было восстановлено. Кораблестроение такое же завоевание культуры, что и живопись, что и литература. Но в данном случае, в игре этими терминами видим простое про­тиворечие фактам.

         Конечно, европейская тех­ника, особенно в условиях войны, имела первостепенное значение для России. Царь потратил не мало трудов и денег для овладения ею. После чего осталось более 200 фабрик и заводов. Но это не дает права утверждать, будто одна «материальная цивилизация» поглощала его внимание. Посылал он своих людей не в одни только лаки и на заводь. В одинаковой мере предметами их изуче­ния были математические науки, медицина, архитектура, живо­пись. Создателем первого научного русского календаря, вы­ведшего в 1719 году, был рус­ский ученый Алексей Изволов, посланный за границу и там получивший образование. Первые крупные живописцы пет­ровского времени — братья Никитины,   Матвеев,    Черкасов,

Захаров — получили художе­ственное образование в Гол­ландии, в Италии. Приглаша­лись из-за границы иноземные живописцы, вроде голландцев Танауэра, Гзеля, Пильмана, вроде французов Жувенэ и Каравака, сделавшись учителями русского юношества. Стены петергофского Монплезира и других петровских резиденций украшались произведениями европейской живописи (гол­ландской, по преимуществу). Шедевров там не было. Какой-нибудь Адам Сило, а не Ван де Вельде, не Рюиздаль, но это — несомненное свидетель­ство интереса Петра к живопи­си. Он положил начало широ­кому ввозу в Россию предметов искусства, археологии, экспона­тов по минералогии, ботанике, зоологии, медицине, всевоз­можных «раритетов», «курьезитетов» и «монстров». Учреж­дением Кунсткамеры было по­ложено начало музейному делу в России. Царь до такой степе­ни увлекся пополнением ее новыми экспонатами, что особым приказом велел сдавать туда всех родившихся уродцев. Че­рез некоторое время последо­вал новый приказ гласивший, что хотя уродов представляют в Кунсткамеру, но мало, тогда как в великом государстве их должно   быть   больше.

         В былые времена, всякого рода лекции и чтения о Петре касались. преимущественно, переустройства государствен­ного аппарата — упразднения Боярской Думы и приказной системы, учреждения Сената, учреждения Коллегии, этих предшественниц министерств. Начни мы погружаться в этот сюжет, это заняло бы у нас не один  вечер.

         Но пафос петровских преобразований лежит не в этом. Они подобны перемене мировоз­зрения, внутреннему перерож­дению. Недаром наиболее злостными л упорными их вра­гами были люди старого, арха­ического закала, воспитанные на «Домострое». Недоволь­ство их заключалось в том, что Петр по примеру Западной Европы,     начал     освобождение  своей    страны,    от   средневеко­вого      теократического      миро­воззрения.    Вот,   например,   какой   указ  был  дан   царем   Алек­сеем Михайловичем в 1648 году: «В  домах,   на  улицах   и   в   полях песен   не   петь,   по   вечерам   на позорища не сходиться, не пля­сать,  руками   не  плескать,   в   ла­доши    не    бить    и    игр    не    слу­шать…   на   святках   в   бесовское сонмище  не сходиться,   игр   бе­совских не играть…  такими   по-мрачными     делами    душ    своих не     губить».     Погубление    душ усматривалось    в   самом   невин­ном   юношеском   весельи.   Ско­морохов,       этих      единственных  в   то   время   представителей   на­родного  развлекательного   зре­лища —  простодушного и  без­обидного    —    церковь    пресле­довала,  как врагов благочестия. Кто  знаком   с  Домостроем,  тот легко представит себе, по како­му катехизису строилась мораль, воспитание,   весь  уклад  тогдаш­ней    частной    жизни.    Она    при­ближалась    к   монастырю.   Жен­щина    в    Московской    Руси    не запиралась в гарем, но и частое ее   появление   на   людях   счита­лось    зазорным.    Церковь    тре­бовала   отречения   человека   от своего   счастья,   от   стремления к   нему.   Этому   божественному закону  стал   противопоставлять­ся    «естественный   закон»,    при­шедший    в    Россию   с   юридиче­скими    сочинениями  Гуго  Гроция  и  Эрика Пуффендорфа, переведенными на русский язык по приказу   Петра.  Началось медленное,       но      неуклонное внедрение    в    московские    умы   идеи      «светского     жития».      Но только  после  смерти   Петра  по­явилась   первая   в   России   прин­ципиальная    защита    «светского жития»     в     сочинении     озаглавленном «Разговор о пользе наук и    училищ»,    автором    которого был В. Н. Татищев, соратник Пет­ра   и    первый   русский    географ и   историк.   Трактат   его   оправдывал   стремление    человека   к счастью     и     к     удовлетворению природных     склонностей.     Для него,   «естественный   закон   был то    же,    что    закон    божествен­ный,   ибо  все,   созданное  Богом чисто  и  свято.   Зато   церковный закон — не божеский и не естественный,   он   «самовольный».

         Нам известно, что даже в 40-х годах XVIII века, Татищев побаивался опубликования своего сочинения, а в самом на­чале того же века, один только Петр мог отважиться на откры­тую борьбу с церковной косно­стью. Не дожидаясь никаких трактатов, он повел на практике решительную борьбу с обску­рантизмом. Изменил, прежде всего, взгляд на собственную персону, как на царя. Боже­ственного происхождения цар­ской власти не отрицал, но в противоположность своему отцу Алексею Михайловичу, не со­бирался заниматься спасением душ своих подданных и подго­товкой их к Царству небесному, но видел задачу царя в созда­нии для них условий благоден­ствия  в этой жизни.

         В этой жизни он хотел не тишины и мрака монастырской кельи, а счастья и жизнера­достности. Не надо забывать, что родился он в XVII столетии и весь был покрыт родимы­ми пятнами своего века. Ве­селье и жизнерадостность по­нимал по старомосковски, по завету Владимира Святого: «Ру­си веселиепити». Сам пил и ком­панию себе подбирал из таких же пьяниц, образовав с ними «всешутейший, всепьянейший собор». В этом, может быть, не столько было кощунства, сколько диких форм веселья, многое делалось для издева­тельства над «бородачами», как называл он косную и темную часть  духовенства.

         Церковь, например, пресле­довала курение табака, но не в силу его вредных качеств, а потому, что он был «бесовским зельем». Петр демонстративно поощрял его курение. Он, как бы освобождал от оков те земные удовольствия, которые цер­ковь объявляла грехом. Заве­дением ассамблей хотел напра­вить русское развлекательное времяпрепровождение по гол­ландскому образцу, хотел, что­бы косолапые москвичи учи­лись там «людскости» и «поли­тесу» — пили пиво, курили, тан­цевали под музыку.

         Старая Москва держала женщин взаперти; теперь им приказано было ходить в ассамб­лею вместе с мужьями и с от­цами. Такое принудительное веселье мало похоже на куль­туру, скорее, это то же варвар­ство. Но, как сказал Карл Маркс, «Петр варварством побил рус­ское варварство». Это парадокс, но это правда. От смешных примитивных петербургских. ассамблей пошла блестящая светская жизнь русских столиц, усиление связей  с  Европой.

         Нельзя забывать, что гене­зис самой европейской цивили­зации был такой же. Ее тоже ковали «ударом мечным». Толь­ко не свой отечественный Петр Великий стоял у ее колыбели, а свирепый римский центурион. Современные   Франция,   Германия, Англия, Испания приобще­ны к культуре через римское (завоевание, рабство и коло­низацию. Случилось это за 15 веков до Петра. Чтобы России, отдаленной от средиземноморского мира, сравняться с этими странами, ушедшими вперед на полторы тысячи лет, нужны были методы экстраординарные   Нужен был  прыжок.

         Из всех антипетровских речей, чаше всего, приходится слышать протест против его церковной реформы. Он, де­вать, принизил церковь и тем самым «сломал духовный хребет России». В этом сказывается, прежде всего, плохое знание того, что представляло собой допетровская церковь при ее безграмотном духовенстве, при сплошном обрядоверии, при значительных остатках язычества, при отсутствии всякого благолепия  церковных     служб

их многогласием», с разговорами в храмах во время службы, когда ни одного слова из богослужения невозможно было разобрать. И эти грехи еще не самое страшное.

         Но главное обвинение про­тив Петра зиждится на том, что он нарушил древние православ­ные каноны, упразднив патриар­шество. Тем самым он искал путь русской церкви, поставив ее на протестантские рельсы. По протестантским каноническим системам, церкви, на­ходящиеся на территории дан­ного государства, в высшем уп­равлении своем зависят от главы данной территории — Landsherг’а. Исходя из этого, можно сказать, что ущемление церкви началось задолго до Петра — в конце XV, а начале XVI века. Поднят был вопрос о секуляри­зации церковных и монастыр­ских земель. В обсуждении и разрешении этого вопроса принимала участие не одна великокняжеская и царская адми­нистрация, но и власть церков­ная и широкие церковные круги. Общее   мнение   всегда   склонялось в пользу ограничения, а потом и упразднения церковно­го землевладения. После Смут­ного времени ясно утвердился принцип: земля не имеет права выходить из службы государст­ву; церкви и монастыри владе­ют землями не по божествен­ному праву, а по праву вотчин­ному, как даруемые церкви государством. Соборное Уложе­ние 1649 года не только под­черкнуло принцип власти госу­дарства над всей его террито­рией, но также идею единого государственного суде что вело к ограничению суда цер­ковного, «Монастырский При­каз», учрежденный в XVI; веке, ведавший «светскими делами церкви» был уже тогда и по со­ставу своему вполне светским. Это был тот орган, который при Петре превратился в «Духов­ную Коллегию», переимено­ванную в Синод. Но вряд ли Собор 1649 г. и вся правящая верхушка Московского Государ­ства руководствовались проте­стантскими канонами. У них был свой собственный ориентир — насущная практика их страны, ее государственного устрой­ства. Земельный вопрос был вопросом военным, вопросом обеспечения воинского сосло­вия. Отсюда, а не от протестант­ских канонов пошло так называе­мое «принижение»  церкви.

         Если уж говорить о канонах, так надо вспомнить, прежде всего, византийские, по кото­рым жила русская церковь, а они не были нарушены Пет­ром. Недаром, после его смер­ти, синодальная реформа при­знана была вселенскими патри­архами и имеет санкцию выс­шего церковного авторства. В православной византийской церкви монархическая форме управления представлена не одним патриархом; существо­вал еще император. Он был не только светским государем, но и главой церкви. По византий­скому учению, Бог поручил цер­ковь императору. Вальсамон, канонист XII века, ставил его власть выше патриаршей. В ти­туле его значилось «святой» и «владыка христианской все­ленной». Он мог входить в ал­тарь, благославлять народ, совершать  богослужения,

         Со строго канонической точ­ки зрения, русская церковь с самого начала управлялась ви­зантийскими императорами. Они участвовали в поставлении мит­рополитов из Русь, в распреде­лении епархии, в суде над иерар­хами  русской  церкви.

         Вполне естественно, что Петр, провозглашенный в 1721 году императором, унаследо­вал все прерогативы, связан­ные с этим титулом. Этими пре­рогативами пользовался уже отец его, царь Алексей Михай­лович. Когда патриарх Никон покинул Москву, не сложивши с себя патриаршества, но отка­завшись от управления Цер­ковью, место его заступил царь. Алексей  Михайлович девять  лет управлял церковью, и не по сво­ему самодержавию, а по древ­нему византийскому праву, как наследник византийских василевсов. Нельзя забывать и то­го, что Синод е России главой церкви не был. Главой был импе­ратор, управлявший Церковью посредством Синода.

         Недостаток культуры не только резко отличал русское духовенстве от прочих христи­анских церквей, но и был источ­ником всех ересей и расколов. Он делал русскую церковь беспомощной при столкнове­нии с воинствующими, католиче­ством и протестантством. Подав­ляющая часть духовенства не знала грамоты и совсем не осве­домлена была в богословии. Никаких церковных школ, если не считать Славяно-Латинской Академии в Москве, основан­ной в конце XVIi века, и киев­ской Могилянской Академии. При Синоде же видим 4 ду­ховных академии, 55 семина­рий, 100 духовных училищ, 100 епархиальных школ с 75 тысяча­ми ежегодно учащихся. Сама иерархия возросла численно. Вместо 20 епархий патриар­шего периода к XX веку насчи­тывалось 64 и более чем 100 епископов. Цифре духовенства доходила до 100 000 при 50 О0С церквей, 1000 монастырей и 50 000 монахов. Изменился внешний облик духовенства. В его среде появилось множе­ство высокообразованных лю­дей,     выдающихся     ученых.

         Есть голоса, приписывающие такое чудо не Петру, а русско­му народу, его дарованиям. Да­рования эти бесспорны. Но разбудить их, освободить от пут варварства, направить на высокую стезю, мог только великий кормчий. Уже один из его дальновидных современ­ников сказал: «На что в России ни взгляни, все его началом имеет и что бы впредь ни дела­лось, от сего источника чер­пать будут».

         Прав Ключевский, сказавший, что «никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен русским народом под руководством Петра».

         Петровские реформы — источник всей нашей культуры и нашего национального само­сознания. Мы утверждались в этом лучшими нашими людь­ми — Ломоносовым, Карам­зиным, Пушкиным, Соловье­вым, Ключевским, Богослов­ским, Платоновым, вынесшими Петру не только оправдатель­ный вердикт, но и выдавшими величайшую похвальную гра­моту.