После того, как социальная история пережила своего рода «бум», нет необходимости доказывать, что умонастроения и психологические ориентации людей являются самосто­ятельным фактором политического или экономического развития, поскольку они влияют на особенности социального поведения и в значительной степени определяют механизм принятия решений, в том числе и во властных структурах.

Информация о настроениях населения поступала в ЦК ВКП(б) главным образом по трем каналам: 1) от партийных органов: 2) от государственных органов и общественных организаций: 3) от частных лиц. В качестве информаторов по «партийной линии» выступали секретари обкомов и горкомов, уполномоченные Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), информаторы отделов ЦК на местах.

Обычно о состоянии дел в той или иной партийной организации, а вместе с тем и на предприятии, в колхозе, в районе и городе, вышестоящие партийные инстанции информировал секретарь партийного комитета. Однако почти на каждом крупном предприятии существовали так называемые внештатные информаторы, которые действовали «на общественных началах». Эти «общественники» зачастую работали в контакте с партийной организацией предприятия, но иногда предпочитали информировать горком о положении дел на предприятии, минуя партком. Подобная ситуация провоцировала конфликты между секретарями парткомов и внештатными информаторами. Информаторов на одном заводе могло быть несколько — общезаводской и цеховые. Это были своего рода «глаза и уши партии», главные источники информации о настроениях в рабочей среде. Таким образом, «по цепочке» — от цехового информатора до секретаря обкома — в ЦК ВКП (б) поступали сведения не только о жизни партийных организаций, но и о частных разговорах, беседах в кругу коллег, слухах и толках.

Информаторы — штатные и добровольные — существовали везде: на заводах и в колхозах, в учебных заведениях и академических институтах. Они присутствовали даже в очередях. В народе их часто называли иначе – «стукачами», «доносчиками». В официальных партийных документах слово «донос», разумеется, не употреблялось, предпочитали говорить о «сигналах». В советских политических условиях, когда отсутствовали свобода слова и публичная оппозиция правящему режиму, такого рода «сигналы» часто выполняли функцию контроля над аппаратом и являлись источником непрофильтрованной информации, в том числе и о настроениях населения. Столь же часто «сигналы» становились средством для сведения личных счетов, превращаясь в данном случае в тривиальный донос. Помимо работы партийных инстанций на «сигналах» — доносах   во   многом   строилась  и  деятельность  органов  внутренних  дел   и государственной безопасности.

Информация о настроениях в обществе поступала в ЦК ВКП (б) также от государственных и общественных организаций. В их числе НКВД (МВД) СССР, МГБ СССР. Главное политическое управление Советской армии и Военно-Морского флота, ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС. Прокуратура СССР и др. Наиболее информативными в данном случае являются материалы органов государственной безопасности — докладные записки о настроениях населения и сводные документы, подготовленные по результатам перлюстрации частной переписки.

В 20-е гг. органы ОГПУ регулярно информировали ЦК ВКП (б) о состоянии умов в обществе, настроениях отдельных его групп. В дальнейшем такого рода информация в партийные органы стала поступать все реже, без установленной периодичности. Тем не менее сводки органов МГБ о настроениях населения, подготовленные в том числе и по материалам перлюстрации частной переписки, встречаются в фонде ЦК ВКП (б) и за послевоенный период. Использование этих материалов в комплексе с документами партийного происхождения позволяет сравнивать информацию о настроениях, полученную по этим двум каналам. Харак­тер информации отражает интересы различных ведомств: информаторы органов госбезопасности обращают внимание прежде всего на наличие крамолы в обществе, настроений недо­вольства, тогда как информаторы партийных органов фиксируют эти настроения в совокупности с другими, абсолютно лояльными. В случае, если содержание информации, поступившей из органов МГБ и по партийным каналам, совпадает, есть все основания считать ее в высокой степени достоверной.

В перекрестном исследовании нуждаются и материалы партийного происхождения. Так, сведения, содержащиеся в отчетах обкомов, не всегда адекватно отражают картину жизни в регионах и могут быть сопоставимы, например, с докладными записками уполномоченных Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б) или инспекторов ЦК по соответствующему региону, т.е. должностных лиц, которые не зависели от местного партийного руководства и подчинялись непосредственно ЦК ВКП (б). Степень достоверности информации, полученной в результате инспекторской проверки («из первых рук»), в целом была выше, чем материалов, собранных в обкоме «по цепочке» и обкомовским аппаратом соответствующим образом обработанных. На каждом уровне — от информатора первичной парторганизации до отдела ЦК ВКП (б) — происходило обобщение полученной информации и какая-то ее часть неизбежно утрачивалась.

Достоверность и полнота информации, представленной в итоговых сводках о настроениях населения, зависела от характера самого документа: он мог быть общего содержания (например, регулярная информационная сводка, подготовленная на основе обобщения информации обкомов) и тематическим, т.е. по конкретному вопросу, как правило, о какой-либо политической кампании. Если документ носил «кампанейский» характер, то его главная цель заключалась прежде всего в демонстрации «всенародной поддержки», а негативные мнения и оценки, если они включались в сводку, представлялись в виде «отдельных эпизодов». Регулярные информационные сводки содержали более полную информацию, а настроения, представленные в них можно условно разделить на три группы: 1) настроения поддержки и одобрения: 2) проблемная группа (когда люди высказывались о своих проблемах, носящих, как правило, неполитический характер); 3) критические настроения (обычно именуемые «нездоровыми», «антисоветскими», «враждебными» и т.д.). По форме выражения эти настроения выступают в виде мнений (высказываний, суждений), слухов, вопросов. Настроения, зафик­сированные в форме мнений и суждений, обычно характерны для первой и третьей групп (т.е. для одобрительных и критических). Слухи присутствуют во второй и третьей группах. Настроения, выраженные в форме вопросов, в этом смысле универсальны. Более того, они, наряду со слухами, являлись в то время самой распространенной формой выражения общественных эмоций, надежд, умозаключений.

Слухи, как разновидность неформальной коммуникации, существовали всегда, однако состояние информационного пространства в СССР создавало особые условия для их активного формирования и распространения. Согласно так называемому закону Олпорта слух представляет собой функцию важности события, умноженную на его двусмысленность. Чем меньше у населения страны возможности доступа к достоверной информации, тем более широким является поле для возникновения разного рода фантазий и слухов. Их значение возрастает в переломные, нестабильные эпохи, атмосфера которых служит благоприятной почвой для возникновения разного рода страхов, опасений и вместе с тем надежд. Конец войны и первые послевоенные годы относятся к таким переходным, нестабильным эпохам. Как свидетельствуют официальные документы, власти активно интересовались слухами, циркулирующими в обществе (сведения о тех или иных слухах и толках присутствуют в информационных материалах обкомов, итоговых сводках о настроениях населения, докладных записках МГБ и других документах). Отношение к ним при этом определялось предельно однозначно: в официальных источниках само понятие «слухи» употреблялось не иначе, как с эпитетами «провокационные», «враждебные» и т.д. Среди наиболее распространенных в послевоенное время можно назвать, например, слухи о роспуске колхозов и о приближении новой войны.

Общественные настроения послевоенного времени, таким образом, нашли отражение в различных разновидностях документов официального происхождения. Однако ни одна из них не является достаточной для обеспечения задач корректного исторического исследования. Репрезентативным может считаться лишь документальный комплекс в целом, обладающий необходимой фактической насыщенностью.

Все официальные источники имеют свои особенности, обусловленные их происхождением, которые необходимо учитывать при интерпретации заложенной в них информации. Эта информация является, как правило, вторичной и обобщающей, т.е. уже соответствующим образом обработанной. Иногда составители документов фиксировали наиболее типичные тенденции в настроениях людей (часто встречающиеся высказывания или вопросы), но иногда их интересовали прежде всего случаи отклонения от общепринятого мнения. Проверить  принципы отбора далеко не всегда представляется возможным, поскольку источники первичной информации не сохранились. Эти документы организованы либо по тематическому принципу (например, связаны с конкретной политической кампанией), либо по региональному (т.е. составлялись на материалах конкретного региона, чаще всего области). Поэтому информацию, содержащуюся в них, практически невозможно классифицировать по отдельным социальным группам населения, за исключением самых общих градаций, — например, по городским и сельским жителям. Наконец, все эти материалы несут идеологическую заданность и поэтому содержат соответствующие оценки и суждения.

Чтобы получить адекватную информацию о настроениях и жизненных ориентациях населения, обозначить систему приоритетов в этих настроениях, определить круг проблем послевоенной жизни, на которых фокусируется внимание людей, необходим сравнительный анализ информации по всем группам официальных источников, а также по источникам личного происхождения, как опубликованным, так и архивным. При этом речь не может идти о фиксации каких-либо количественных зависимостей (что можно было бы сделать только на материалах достаточно репрезентативных социологических опросов). О чем можно говорить с большой долей достоверности, так это о тенденциях в развитии послевоенных настроений, о распространенных комплексах ожиданий и главных психологических установках на конкретный отрезок времени.

Сознание людей, как правило, более архаично, чем политические и социальные институты. Неудивительно поэтому, что в массовых восприятиях проблем послевоенной жизни легко угадываются стереотипы поведения и образы мышления, свойственные людям давно ушедших эпох.

Палитра общественных настроений первых послевоенных лет чрезвычайно разнообраз­на. Но хотелось бы выделить три сюжета, которые сами по себе являются весьма пока­зательными для понимания общественной атмосферы того времени: развитие антиколхозных настроений, отношение к религии и Русской православной церкви, восприятие власти и ее политики.

Крестьянство и колхозы: антиколхозные настроения в деревне и государственная политика

После войны все ждали перемен. Это ожидание было буквально «разлито» в обществе, оно помогало людям выжить и надеяться, что скоро наступит новая, лучшая жизнь. Не каждый мог представить себе в деталях эту новую жизнь — жизнь без войны, — но в общей палитре надежд и не вполне оформленных желаний были ясно различимы ожидания и претензии отдельных социальных групп. Для крестьянства надежды на перемены к лучшему аккумулировались в одном и главном вопросе: что будет после войны с колхозами?

Организованная формально на принципах «добровольности», за годы войны колхозная система окончательно превратилась в зону подневольного труда — тяжелого и почти не оплачиваемого. В 1942 г. было принято постановление, увеличившее обязательный минимум трудодней для колхозников. Колхозники, без уважительных причин не выполнившие установленного минимума, привлекались к судебной ответственности и приговаривались к исправительно-трудовым работам в тех же колхозах на срок до шести месяцев с удержанием 25 % заработка в пользу колхоза. Введенные первоначально на период войны, эти решения продолжали действовать и после нее. Более того, постановлением правительства от 31 мая 1947 г. практика военных лет, установившая повышенный минимум трудодней и судебную ответственность за его невыполнение, была сохранена и на последующие годы. Однако главная проблема колхозного труда состояла не только в его интенсивности, но и в том, что из года в год он все более обесценивался, его оплата становилась формальной. В 1946 г. после неурожая, а также вследствие принудительного изъятия хлеба в виде хлебозаготовок во многих колхозах за свой труд в общественном хозяйстве крестьяне вообще ничего не получили. В целом по СССР в 1946 г. 75,8 % колхозов выдавали на трудодень меньше 1 кг зерна, а 7,7 % — вообще не производили оплату зерном. В Российской Федерации колхозов, оставивших без хлеба своих колхозников, было 13,2 %, а в некоторых областях России, например Орловской, Курской, Тамбовской, колхозов, не выдавших колхозникам зерна по трудодням, было от 50 до 70 %. Расчет с колхозниками по зерну в этом первом послевоенном году был хуже, чем в военном 1943 г. — самом тяжелом для сельского хозяйства. Крестьяне теряли всякую заинтересованность в колхозном труде, что соответствующим образом сказывалось на их трудовых показателях. В 1946 г. всего по Союзу ССР не выработали обязательного минимума трудодней 18,4 % общего количества трудоспособных колхозников, в тех областях, где ситуация с оплатой труда складывалась наиболее неблагополучно, соответственно была выше доля подобных «нарушителей»: в Орловской области – 31,1 %, в Курской – 29,2 %, Тамбовской — 45,8 %.

Колхозная система находилась в глубоком кризисе, и многие люди, прикрепленные к колхозному тяглу, предпочли бы наиболее радикальный выход из этого кризиса — роспуск колхозов. Настроения в пользу их роспуска как массовое явление информационные сводки начинают фиксировать с 1943 г., т.е. еще во время войны. Ожидания ликвидации колхозов или их радикальной перестройки не только подогревали надежды решительных противников колхозной системы как таковой, но и порождали иллюзии возможных перемен у вполне лояльных и даже верных режиму людей.

Столкнувшись с проявлениями антиколхозных настроений после войны, власти пытались анализировать причины их возникновения. Поскольку эти настроения оценивались как безусловно враждебные, то причины их распространения объяснялись прежде всего «происками врагов», т.е. они рассматривались как результат чуждого влияния. В качестве потенциальных носителей такого влияния, с точки зрения властей, выступали вернувшиеся в деревню фронтовики.

Другим каналом проникновения антиколхозных настроений в крестьянскую среду считались репатриированные советские граждане, которые, подобно фронтовикам, успели познакомить­ся с иными порядками организации сельской жизни и труда. Одна из репатрианток, возвратившись на родину из Литвы, рассказывала своим соседям: «Все крестьяне в Литве жи­вут хорошо, самые бедные имеют по три-четыре головы рогатого скота, по две лоша­ди. Колхозов там нет. Отношение немцев было хорошее и нас не трогали». «В Литве нет колхозов, крестьяне сами себе хозяева, — рассказывала другая женщина. — Сейчас вот приеха­ли домой и опять придется мучиться, работать только на колхозы». Вернувшиеся из Восточной Пруссии в деревню под Смоленском две репатриантки делились своими впечатлениями с односельчанами: «В Германии мы жили в несколько раз лучше, чем здесь. Крестьяне живут в Германии хорошо, одеваются так же, как и в городе, разницы между городом и деревней нет». Подобные же мысли иногда высказывали и некоторые жители оккупированных в период войны областей, главным образом западных. Однако рассказам о зажиточной жизни «при немцах» далеко не всегда верили, тем более, что у многих людей, переживших немецкую оккупацию, остались совершенно иные воспоминания. Разоренная вой­ной российская деревня была вообще не самой благодатной почвой для распространения каких-либо положительных отзывов о немецких порядках. Не случайно, наверное, среди крестьян Пензенской области ходил нелепый, но весьма показательный слух о том, что сама «колхозная система была введена по указанию немцев для того, чтобы развалить хозяйство и ослабить Россию с целью завоевания».

Называя в качестве распространителей антиколхозных настроений репатриантов, людей, побывавших в немецкой оккупации, и даже фронтовиков, местные информаторы старательно обходили главную причину недовольства крестьянства колхозной жизнью: положение самих колхозов и условия труда в них. Нельзя сказать, что об этом умалчивалось. Напротив, информаторы довольно подробно описывали критическую ситуацию с оплатой труда в колхозах, бедственное состояние техники, падение трудовой дисциплины. Однако в итоге получалось, что между этими фактами и ростом антиколхозных настроений как бы не существует прямой связи, и отказ крестьян бесплатно работать на государство охотнее объяснялся ссылками на политическую несознательность или влиянием враждебной идеологии. В отличие от крестьян, которые какое-то время после окончания войны еще сохраняли иллюзии возможных перемен их участи, информаторы ЦК, по-видимому, представляли себе, что руководство страны не собирается отступать от своих прежних принципов в проведении политики по отношению к деревне. Скоро в этом смогли убедиться и сами крестьяне.

Государственная политика по отношению к деревне первых послевоенных лет убедила крестьянство в том, что надежды на ликвидацию колхозов или хотя бы облегчение налогового бремени оказались очередной иллюзией. Вместе с осознанием этого факта соответствующим образом изменился настрой деревни: уже не надеясь на то, что в сельской жизни могут произойти какие-либо положительные перемены, многие крестьяне видели только один путь — бегство из колхоза.

Религия и политика: оживление религиозных настроений

В сфере государственной идеологии во время войны происходили, на первый взгляд, странные, но вполне объяснимые перемены. Пропагандистская машина, еще недавно потратившая столько энергии на разоблачение «проклятого прошлого» дореволюционной России, как будто стала работать в совершенно противоположном направлении. Советский режим, идеология которого строилась во многом на принципе противопоставления старого мира, существовавшего до 1917 г., — и мира нового, вдруг сделал ставку на Традицию. Этот поворот угадывался во внешней атрибутике (возвращении офицерских погон, чествовании русских полководцев и учреждении новых орденов, напоминающих о славе русского оружия), смещении акцентов в трактовке отдельных страниц и фигур русской истории (в частности, выделялась роль таких личностей, как Иван Грозный и Петр I). Апелляция к патриотическим чувствам народа явно потеснила прежние призывы в духе «пролетарского интернационализма», а в своем выступлении по случаю дня Победы Сталин обращался уже не просто к советским гражданам и даже не к «товарищам», а к «соотечественникам» и «соотечественницам».

В ряду этих весьма примечательных перемен следует отметить и изменение политики государства по отношению к Русской православной церкви. Во время войны священ­нослужители в своих проповедях поддерживали верующих, укрепляли дух армии, оказывали большую материальную помощь: организовывали пожертвования в фонд Красной Армии, помогали сиротам и семьям погибших. Это послужило одной из причин либерализации политики государства в вопросах религии: церковь в данном случае рассматривалась как фактор, укрепляющий мобилизационные возможности общества в его противостоянии врагу. В 1943  г. при правительстве был создан Совет по делам Русской православной церкви, который был призван осуществлять контроль за проведением религиозной политики. В 1945-1946 гг. Совет санкционировал открытие 290 молитвенных зданий, а постановлением правительства от 26 августа 1945 г. было узаконено существование на территории СССР 100 православных монастырей, ликвидированных в 30-е гг. и восстановленных во время войны. В начале 1945 г. в Москве состоялся Поместный собор Русской православной церкви, деятельность которого довольно широко освещалась на страницах советской печати, в том числе и в газете «Правда».

Изменение политики государства по отношению к религии было продиктовано не только стремлением властей использовать церковь как дополнительную мобилизационную силу в сложный военный период. Другой причиной, вынудившей власти несколько смягчить свою прежнюю позицию, стало стихийное оживление религиозного движения и религиозных настроений в народе. В годы войны процесс этот стал массовым, что вполне объяснимо: часто в вере люди находили необходимую точку опоры, утраченную вместе с потерей близких, семьи, дома. Обретенная или возрожденная вера давала людям если не надежду, то утешение. Активизация религиозных настроений и религиозной жизни продолжалась в послевоенные годы, в ряде регионов страны этот процесс был даже более массовым, чем во время войны. Увеличивалось число посещений церкви, причем не только женщинами, но и мужчинами — особенно в возрасте 20-40 лет, т.е. теми, кто прошел войну. Под ходатайствами об открытии церквей порой стояло до трех тысяч подписей верующих. Всплеск религиозности во время войны и в послевоенные годы означал, однако, не только оживление церковной жизни. Вместе с ней произошло известное возрождение мистицизма и суеверий, веры в юродивых и прорицателей. Среди народа, особенно в сельской местности, распространялись «святые письма», разного рода пророчества — о пришествии «сатаны», скором конце света и т.п.

Значение церкви и увеличение числа людей, обращающихся за помощью к ней и к вере, особенно возрастали в трудные годы, а их было немало. В 1946 г., например, когда началась засуха, в ряде регионов священниками — часто по просьбе крестьян — были организованы молебны о дожде.

Вместе с тем беспокойство ЦК ВКП (б) вызывали и случаи обратного порядка, когда местное партийное и советское руководство работало в тесном контакте с представителями церкви. В Москву поступала информация о том, что местные органы власти используют священников для проведения различных хозяйственных и политических кампаний — организации хлебопоставок, подписки на государственный займ и даже агитации во время выборов в Верховный совет.

В народе по поводу новой политики ходили различные слухи и толки. «Вот видите, даже товарищ Сталин признался, что без церкви нельзя победить врага», — рассуждал инвалид войны. А другие высказывались следующим образом: «Как начали говорить о Боге — так и успехи лучше пошли на фронте»: «Красная Армия стала побеждать с тех пор, как большевики поддерживают церковь». Как свидетельствуют сводки о настроениях населения, внимание государства к проблемам церкви было встречено в основном с пониманием и одобрением. Люди открыто стали говорить о том, о чем раньше предпочитали молчать. Можно было услышать рассуждения такого рода: «Религия вносит в народ облагораживающее чувство, смягчает жестокие нравы, облегчает тяжелые муки и переживания. Поэтому надо уважать ее и пастырей, несущих свет и облегчение в жизни». В адрес правительства и непосредственно на имя Сталина поступали письма от верующих следующего содержания: «Помолившись в день освящения храма, открытого по Вашему соизволению, свидетельствуем Вам, всеми обожаемый Иосиф Виссарионович, нашу глубочайшую признательность и искреннюю сердечную благодарность и беззаветную Вам преданность». Вынужденный обстоятельствами военного времени привлечь на свою сторону церковь, правящий режим сумел использовать и эту возможность для укрепления своего влияния и авторитета в народе, который было пошатнулся в результате военных неудач первого периода войны.

Однако были среди соотечественников и те, кто воспринял все эти метаморфозы с большой долей скепсиса. «Советская власть от чего ушла к тому и пришла, — высказывался рабочий одного из московских заводов, — Боролась с чинами и привилегиями, а теперь вновь ввела солдат, офицеров и генералов. Загоняла духовенство в подполье, а когда союзники нажали, бьет отбой». Вообще мнение о том, что Сталин пошел на соглашение с церковью не по доброй воле, а под нажимом союзников, было довольно распространенным в народе. Приведем некоторые высказывания на этот счет: «Наше отношение к духовенству диктуется требованиями союзников — Америки и Англии»; «Двадцать восемь лет не говорили о попах, а тут заговорили, когда мы стали союзниками Англии, — это наверняка уступка им»; «Англия и Америка поворотят нас на старый лад. Ну как же понимать этот вопрос, когда даже газеты стали печатать о попах?».

В связи с переменами в религиозной политике в партийные органы поступало много вопросов и от коммунистов, и от бесспартийных. Люди интересовались, будет ли разрешен колокольный звон в церквах, когда начнут восстанавливаться церкви и монастыри. Комму­нистов больше волновали другие вопросы: будут ли в соответствии с новыми веяниями внесены изменения в Конституцию страны и программу партии, останутся ли в силе прежние оценки религии как реакционной силы и «опиума народа», будут ли издаваться произведения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, направленные против религии? Поскольку никаких офици­альных разъяснений на этот счет не поступало, то население по-прежнему довольствовалось слухами и делало собственные умозаключения.

Поворот назад в религиозной политике государства произошел не сразу, какое-то время после окончания войны лояльное отношение к церкви со стороны властей еще сохранялось, однако больше по инерции. Уже спустя год-два стало очевидно, что правящий режим вовсе не намерен отказываться от основных постулатов своей идеологии, в которой не было места какому бы то ни было инакомыслию, так же как и от своей монополии на управление умонастроениями граждан. Прежде всего власти пошли по пути ограничения сфер влияния духовенства: если за 1945-1946 гг. Совет по делам Русской православной церкви разрешил открыть 290 молитвенных зданий, то за 1947-1948 гг. — только 49, причем, начиная с марта 1948 г. ни одно ходатайство верующих об открытии церквей не было удовлетворено. С 1948 по 1950 г. в стране был закрыт 31 православный монастырь. Одновременно усиливалась антирелигиозная пропаганда. В 1949 г. ЦК ВКП (б) осудил деятельность Совета по делам Русской православной церкви, которая, якобы, способствовала оживлению религиозной идеологии. В сфере идеологии в это время полным ходом шел процесс «закручивания гаек», и наступление на церковь было только одним из проявлений новой крупномасштабной кампании по борьбе с инакомыслием в советском обществе.