После запрещения в 1822 г. Александром I тайных обществ русские поддан­ные приобщались к масонству во время пребывания за границей, и только в 1906 г. и позже некоторые из них сочли необходимым воссоздать масон­ские ложи на родине. Решающее значение при этом имели особенности данного периода истории России, общественной атмосферы того времени, эволюция взглядов интеллигенции и созданных ею в начале 900-х гг. политических партий.

         Уже обращалось внимание на то, что масонские ложи ехали воссоздаваться в условиях спада политической активности. Ни одна из партий не выдержала после поражения первой русской революции испытания на прочность, не избежала организационного кризиса, многократного сокра­щения численности, обострения внутренних противоречий. Некоторые либе­ральные партии прекратили существование. Все это порождало потреб­ность в новых формах связи и взаимодействия. Одновременно правитель­ство стремилось изолировать оппозицию, используя как репрессивные меры (отказ в юридической легализации оппозиционных партий, отстране­ние известных общественных деятелей от доступа к государственным и вы­борным должностям), так и апеллируя к традиционным ценностям и к ис­торической памяти народа (торжества по случаю 100-летия Отечественной войны 1812 г. и 300-летия Дома Романовых). Ответом сил, ориентирован­ных на либеральные ценности, и явилось возрождение масонства как исход­ного пункта в поисках иной модели и методов консолидации общества.

         Своеобразие этого ответа заключалось не столько в обращении к другой, более близкой интеллигенции духовной традиции, сколько в установке на элитарный тип объединения. По свидетельству Н. В. Некрасова, подтвер­ждаемому и другими источниками, — «за численностью организации не гна­лись, подбирали людей морально и политически чистых, а кроме того и больше всего — пользующихся политическим влиянием и властью». Отсюда необходимость выяснения персонального состава масонских лож — задача, трудно решаемая, ввиду узости круга источников. Авторы послед­них работ корректируют в сторону сокращения списки, составленные непрофессионально (Н. Берберовой и Е. Элбакян). Противоположная крайность — неоправданный скептицизм в отношении некоторых уже известных источников.

         Участники масонского движения, как правило, входили в те или иные партии или числились сочувствующими. В чем же был для них смысл вступления в новую и притом необычную структуру? Радикальная пропаганда, вытеснила из сознания интеллигенции мистическое представление о царе; его и заменило масонство, соблазнившее «эмоциональный, романтический ум Керенского». Но масонство привле­кало людей и совсем иного психологического склада. Неубедительна также оценка вновь появившихся в России масонских лож как разновидности модных в начале века «мистико-религиозных объединений». Политическая их роль вообще объявляется сомнительной. К тому же религиозность не входила в число обязательных тре­бований при посвящении в масоны, достаточно было заявить о терпимости к убеждениям других членов ложи, а масонская обрядность была сведена к ритуалу приема.

         Изучение индивидуальных судеб виднейших деятелей движения и моти­вов их тяготения к масонству позволяет подойти к решению общей пробле­мы соотношения масонства и политических партий. Разброс мнений на сей счет достаточно велик. Масонство в России квалифицировалось как «над­партийная либерально-буржуазная коалиция», «политическая организация нового типа», первоначальную, коалиционную доктрину которой сменила в конце концов доктрина масонского заговора,— взгляд, близкий ничем не подкрепленным рассуждениям Н. Н. Яковлева о единой заговорщической «сверхпартии», осуществлявшей «концентрированную волю» русской бур­жуазии. Получил распространение тезис о противоположности двух эта­пов в развитии русского масонства — до и после 1909 г., до тех пор, пока не были  «усыплены» ложи, возникшие под эгидой «Великого Востока Франции», движение «но­сило более или менее обывательский характер», тогда как на втором этапе, когда вновь созданные ложи вошли в объединение «Великий Восток наро­дов России», оно политизировалось. Высказывалось также мнение, что это был переход от «настоящего», надлежащим образом оформленного масон­ства, к политическому «квазимасонству», которое по этой причине не заслуживает внимания.

         Между тем в ложах «Великого Востока народов России» видное положение занимали те же деятели, что и в ранних ложах: С.А. Балавинский, Ф.А. Головин, С.Д. Урусов, А.М. Колюбакин, В.П. Обнинский. А.И. Браудо, Н.В. Некрасов, В.А. Степанов и другие. И на первом этапе движения они не были «обывателями» — так же, как инициатор возрожде­ния масонства в России М.М. Ковалевский — депутат I Государственной думы, лидер Партии демократических реформ; его многообразная общест­венная деятельность всегда имела политическую окраску.

         Когда кадет-эмигрант И.В. Гессен пренебрежительно заметил в своих воспоминаниях, что Ковалевский «возглавлял массу всяких десятистепенных организаций», он вольно или невольно абстрагировался от российских условий начала века. С момента открытия в Париже Русской высшей школы общественных наук Ковалевский стремился сблизить поли­тические группировки, способные, как ему представлялось, «действовать на общей почве». Отчуждение между ними он считал скорее недоразумением, чем результатом неустранимых разногласий. После распада Партии демократических реформ он снова пытался найти внепартийные формы объеди­нения оппозиционных сил, организовав совещания их представителей.

         В Партию демократических реформ входил и С.Д. Урусов. После ее фактического самороспуска в конце 1907 г. ни в какую другую партию он не вступил, но это также не было уходом из политической жизни. По словам весьма осведомленного А.Я. Галперна, Урусов был «душой (масонской) организации, главным ее инициатором и организатором». Факты его биографии указывают на связь между признанными нравственным авторитетом Урусова, судьбой Урусова-политика и его положением в масонстве.

         В 1905 г. Урусов был привлечен С.Ю. Витте к переговорам, которые тот вел после издания манифеста 17 октября с либеральными деятелями о вхож­дении их в правительство. Роль Урусова в этих переговорах приходится признать несколько двусмысленной. Еще недавно чиновник, он не мог рассматриваться в тот момент наравне с другими либералами как общественный деятель; вначале его прочили на пост министра внутренних дел, но в ходе переговоров было регионе, что он недостаточно для этого компетен­тен. Позднее он утверждал, что сам отказался занять этот пост, так как не надеялся получить всю полноту власти. Взамен Урусова Витте предложил кандидатуру П.Н. Дурново, дружно отвергнутую либералами, и только Урусов ее поддержал. А.И. Гучков даже считал, что Урусова специально пригласили, «чтобы убеждать нас, что Дурново вполне приемлем, что он совсем не такой страшный реакционер, как его рисуют», и Урусов «очень горячо его отстаивал… Эта защита, однако, не подействовала на нас…».

         Переговоры, как известно, ни к чему не привели. В.М. Голицын (бывший московский городской голова, позднее прогрессист) записал тогда в дневнике: «Неизбежный П.Н. Дурново временно поставлен во главе министерства внутренних дел. Желающих помогать Витте не оказывает­ся». В течение четырех месяцев Урусов занимал должность товарища министра при Дурново; в начале 1906 г. он вышел в отставку, затем был избран в I Государственную дума и вступил в Партию демократических реформ. Всероссийскую известность он приобрел единственной речью на заседании Думы 8 июня 1906 г., в которой разоблачил участие Департамен­та полиции в погромной агитации (на основе сведении, полученных от бывшего директора этого департамента, мужа сестры Урусова А. А. Лопу­хина). Вполне вероятно инициативное участие Урусова в первой попытке (в мае 1908 г.) передать заграничному руководству эсеров информацию, разо­блачавшую Азефа и также исходившую от Лопухина. В том же году его приняли в масонскую ложу «Возрождение», и, по свидетельству Д.О. Бебутова. «он с полным откровением рассказал всю свою жизнь, все пережитое им во время службы в министерстве внутренних дел, будучи товарищем министра… Он был страшно сосредоточен… И вид и голос его были удивительно искренние.

         Вскоре после этого Урусов отбыл трехмесячный срок тюремного заключения по делу о Выборгском воззвания, хотя в совещании депутатов распущенной Думы не участвовал. 5 июля 1908 г. староста заключенных думцев в Таганской тюрьме московский кадет и также масон А.Р. Ледницкий писал от их имени Урусова: «Вы здесь лишь потому, что пожелали разделить общие лишения, общую ответственность… Вы вплели в венок традиций аристократического рода воспоминание о тюрьме как награде для народного избранника! Оно властно скажет грядущим поколениям, что в определенные минуты народный представитель о себе не смеет думать!» «Вы разделили с нами ответственность, которой могли по всей справед­ливости избегнуть»,— вторил И.И. Петрункевич. Эти отзывы были равно­значны общественной реабилитации после истории с зашитой Урусовым Дурново. Ледницкий выражал уверенность, что таким же образом относит­ся к Урусову все «русское общество». На деле от него отвернулось боль­шинство громких аристократических фамилий Москвы; как вспоминала его дочь Софья, они не пожелали «иметь с моим отцом и его семьей ничего общего».

         В отличие от Ковалевского и Урусова Обнинский был левым кадетом и республиканцем, находившимся в постоянной оппозиции к кадетскому руководству. Как «выборжец» он также ощущал свою невостребованность (старания кадетов добиться отмены запрета для осужденных за Выборгское воззвание на деятельность в государственных и легальных общественных структурах успеха не имели). Книгу «Последний самодержец», изданную анонимно в 1912 г. в Берлине на средства Бебутова, Обнинский, написал в имении Урусова Расва: по словам Урусова, тогда он тоже разделял «со многими искателями лучшего для России государственного порядка» враж­дебное чувство в отношении Николая II.

         Немало было и либералов, самокритично оценивавших свое членство в партиях оппозиции. «Имею глупость записаться в «кадетскую» пар­тию»,— признавался себе уже в 1906 г. Л.И. Сумбатов-Южин. В мос­ковскую масонскую ложу «Возрождение» его приняли в числе первых. Из партии он. однако, не вышел, проигнорировав циркуляр, запрещавший артистам императорских театров состоять в недегализованных партиях. Но при этом он оставался, по словам его биографа, «нетипичным кадетом». Главную задачу партии он видел в создании и соблюдении правил по­литической борьбы, которые исключили бы «позорный способ решения великих задач государственной жизни человеческой кровью и братоубий­ственной резней» ^№, Этим же мотивировал необходимость масонства в Рос­сии Н.Н. Баженов (один из старейших масонов — с 80-х гг. XIXв.): «Рас­пространение нашего братства в России и именно в эту историческую минуту я считаю чрезвычайно важным, необходимо противоядие [от] оже­сточенной классовой борьбы, в которой может погибнуть то немногое, что [составляет] русскую культурную организацию»,— писал он в 1907 г. Сумбатову-Южину.

         С отрицанием «позорных способов» борьбы связывалось недовольство стилем внутрипартийных и межпартийных отношений, преобладанием в обществе конфронтационного типа политической культуры. Фанатичная непримиримость к инакомыслию и к инакомыслящим всегда отличала революционеров; не менее определенно выраженной была она на правом фланге общественности. Но должной терпимости, по мнению современников, не наблюдалось и в либеральной среде. Имея это в виду, Голицын записал в марте 1912 г. в дневнике: «В русских встречается так редко, что, можно сказать, что мы им не обладаем, — уважение к своим противникам — как к их чтениям, так и к самим личностям их. Слушая наши разговоры, кажется, будто каждый из нас считает тех, кто не разделяет его мнение о чем бы то ни было, мошенниками, а кроме того, несогласие с мнением своим почитает личной обидой… У нас нет человека, который для оценки других людей не имел бы двух мер — одной для себя и своих близких, другой — для всех прочих. Эта двойственность проявляется по отношению ко всему — образу мыслей, чувствам, деяниям, поступкам и т. д.».

         Как видно из фактов биографий этих и других деятелей, возрождение масонства произошло не в последнюю очередь на почве неудовлетворенности имевшимся к тому времени опытом многопартийности. Она прояв­лялась главным образом на флангах основных партий, во второстепенных, быстро распавшихся партиях, в околопартийной среде. Российское масонст­во начала XX в. не могло быть поэтому механическим возвращением к масонству столетней давности. Участники этого движения видели образец подлинно братских отношений позади, но не в столь далеком прошлом — на ранней стадии формирования новейшей оппозиции, до оформления политических партий. Многие ностальгически вспоминали опыт Союза освобождения — организации, жестко не связывавшей сторонников разных политических ориентации.

         Обращаясь к полузабытой масонской традиции, либералы хотели переломить или хотя бы ослабить тенденцию к разъединению. Новейшее масон­ство было, следовательно, не столько надпартийной организацией, которую можно поставить в один ряд с прочими политическими образованиями тех лет, сколько средством внедрения в общество идеи согласия и компромисса через создание «братского союза». Принципы масонства, приспособленные к обстановке, сложившейся в результате революции 1905-1907 гг., и проти­вопоставленные нетерпимости и фанатизму, должны были, по мысли тех, кто воссоздавал масонские ложи, приостановить дробление сил оппозиции.

         Важнейшие урок революции видел в этом Обнинский. Объединение оппозиции, писал он в книге «Новый строй», обеспечило бы победу над старым строем без «потрясений, подобных недавно пережитым»; «объединившись в общем чувстве недовольства и раздражения, легко уговориться и о способах к его устранению». Книга была написана в обстановке развернувшейся в правой печати антимасонской кампании.

         Поэтому публично Обнинский отрицал наличие в России почвы для воссоздания масонского ордена (хотя и признавал, что есть несколько русских, состоящих членами иностранных масонских лож), но подчеркивал, что существуют «другие пути объединения». По-видимому, такая формулировка была не просто способом скрыть правду, но и косвенным указанием на невозможность буквально копировать западное масонство. Высмеивая черносотенцев, объявлявших масонство главной движущей си­лой всех революций, Обнинский в то же время отмечал некоторое его влияние на ход европейской истории, поскольку это — «учение, основанное на любви к человечеству вообще, а к страдающей его части в особенности, учение, призывающее к свободе, равенству и братству, учение, отвергающее кровавые способы борьбы и вообще мирное».

         Вербуя в масонскую организацию новых членов, ее адепты мотивировали необходимость участия в ней потребностью межпартийного общения и установления отношений доверия между всеми сторонниками превраще­ния России в правовое государство. Не отрицали такой необходимости и те, кто отказался вступить в масонскую организацию. «Объединению оппозиции всегда сочувствовал, — можно сказать, идея эта была моим детищем, но не в отживших формах масонства, только смешных и нелепых в наше время», — писал знаток истории масонства С.П. Мельгунов; новей­шие масоны, считал он, «занимаются масонской эквилибристикой, ничего в ней не понимая».

         Идею консолидации либеральных сил пропагандировали также прогрессисты, трактовавшие прогрессизм как движение, не предполагающее непременно образования единой партии. Предлагалась тактика блоков и соглашений, она была успешно применена либералами в ходе кампании по выборам в IV Государственную думу. Прогрессистов поддержал жив­ший тогда в Киеве, но по-прежнему авторитетный в Москве общественный деятель Д.Н. Шипов: «Пока не объединятся на почве взаимного доверия и уважения все прогрессивные силы, до тех пор не разрешится пережива­емый кризис», — писал он 24 мая 1912 г. М.А. Стаховичу. Как вспоминал Шипов впоследствии, устранившись с 1911г. от активных политических выступлений, он, однако, считал своим долгом «посильно содействовать осуществлению всякого рода попыток объединения в стране всех прогрес­сивных элементов». Наибольший отклик эта идея нашла у московских кадетов. От их имени Н.И. Астров заверял Шипова, что «московское настроение не только благожелательно относится к совместной работе с прогрессистами, но убежденно хочет этой работы».

         Красноречивый жест сделали прогрессисты во время празднования 50-летия «Русских ведомостей», пожертвовав в фонд этой газеты самые значительные суммы (по 1000 руб. С.И. Четвериков, Коновалов и П.П. Рябушииский и 300 руб. редакция «Утра России»}. Но найти основу для объединения, удовлетворяющую всех либералов, было непросто. Идеологическая аморфность прогрессизма сознавалась и его сторонниками. Голицын записал 8 апреля 1912 г. после встречи у Рябушинского с прогрессистами И.Н. Ефремовым, Н.Н. Львовым и Л.Н. Новосильцевым: «Мно­го дельного было говорено, но все это как-то расплывчато». До определенного момента прогрессисты высказывались против разработки собственной программы на том основании, что программные оттенки не столь важны и важнее проявлять терпимость к индивидуальным воззрением. Это стремление, как бы его ни оценивать, по крайней мере, не менее существен­но для всесторонней характеристики прогрессизма, чем обычно отмечаемое их соперничество с кадетами и намерение создать классовую партию буржу­азии (социальный состав ЦК и думской фракции прогрессистов не дает оснований говорить о кардинальном отличии этой либеральной партии от других). Оформление прогрессистов в конце 1912 г. в партию не означало их отказа от изначальной установки на наведение мостов между различными оппозиционными силами.

         Особенности прогрессизма все же вызывали некоторую настороженность у лидеров кадетов, опасавшихся утраты партийной самостоятельности. Это проявилось при обсуждении в 1912 г. в кадетском ЦК вопроса о возможности избирательного соглашения с прогрессистами. Признавая, что группа московских прогрессистов-промышленников имеет связи и влия­ние на местах, участники обсуждения (А.А. Корнилов, Колюбакин, П.П. Милюков и другие) указали, что прогрессисты «боятся партийности как огня». Столь же убежденно и полемично высказался на этот счет годом позже Д.И. Шаховской (хотя и он стал масоном): «К созданию партии к.-д. я всегда шел твердо и не раскаиваюсь в этой деятельности, совершенно не согласный с тем, будто мы слишком рано разгородились по партиям. Без партий ответственная политическая деятельность невозможна, а деятель­ность политическая у нас идет полным ходом, хотя на пути и нагроможда­ются большие камни и еще больше — разного хламу».

         Самым трудным оказалось отыскать пути сближения с социалистами. При этом прогрессисты считали желательным и возможным преодоление раскола в РСДРП Газета «Утро России» одобрительно цитировала меньшевистский журнал «Наша заря», который объяснял этот раскол действи­ями партийных вожаков, преследующих «не интересы рабочих масс, а свои узкие, кружковые цели» ²⁹. Надежды на примирение большевиков и мень­шевиков питали и некоторые кадеты-масоны. В 1911 г. Бебутов заключил договор с правлением германской социал-демократии о передаче принад­лежавшей ему библиотеки в Берлине русским социал-демократам при ус­ловии, что они объединятся. Если учесть, что в 1910 г. состоялся объедини­тельный пленум ЦК РСДРП и что усилия по восстановлению единства РСДРП предпринимало вплоть до 1914 г. Международное социалистичес­кое бюро, ирония А.Я. Авреха по поводу договора не достигает цели; этот факт не был ни чем-то из ряда вон выходящим, ни выражением всего лишь индивидуальных особенностей Бебутова. Примирение большевиков и меньшевиков не состоялось, но далеко не сразу В.И. Ленину и его  сторонникам удалось переломить «примиренческое» настроение среди рядовых социал-демократов, выражением которого были проекты проведения общепартийной конференции, издания в Петербурге нефракционной рабо­чей газеты, «уклоны» от линии «Правды» в Москве и ряд других фактов.

         Во время избирательной кампании по выборам в IV Государственную думу в Москве кадеты и прогрессисты устроили в доме председателя московского отдела Русского технического общества К.К. Мазинга встречу с рабочими-выборщиками (все они были социал-демократами), интересуясь их реакцией на политические события. Вслед за тем они оказали содействие в избрании депутатом от рабочих Р.В. Малиновского, чью кандидатуру выдвинул большевистский ЦК и одобрил московский объединенный со­циал-демократический комитет, состоявший как из меньшевиков, так и большевиков.

         В социалистической среде объединительную активность, в том числе масонскую, проявляли чаше внефракционные социал-демократы и околосоциалистическая интеллигенция (что, однако, не свидетельствует в пользу легковесного обобщения Берберовой: социалисты якобы входили в масон­ские ложи лишь тогда, когда от их революционности и социализма «оставались только следы».

         Подобно лидеру прогрессистов и члену думской ложи Ефремову, который обосновывал тактику прогрессистов тем, что «при явном индивидуализме русских людей, отсутствии у нас законченной кристаллизации поли­тических течений было бы неправильно замыкать их в тесные рамки строго определенных политических партий», беспартийные социалисты Е.Д. Ку­скова и С.Н. Прокопович рассматривали масонство как способ «вычис­тить» «антисемитскую и голую в смысле политическом среду», ибо «9/10 русских людей были не только беспартийны, но они ненавидели партии и партийность». Преимущество масонства они видели в том, что его участников объединяла лишь «духовная связь»,— так же, как участников Союза освобождения, где не было «партийной диктатуры». Сами они поэтому предпочли — после пребывания последовательно среди народни­ков,  марксистов  и  кадетов (до   1906 г.) —  беспартийность  и  масонство, выдвигавшее на первый план этическую составляющую общественной де­ятельности.

         В мае 1908 г. Обнинский встречался в Париже с Г.В. Плехановым и Ф.И. Даном, сообщив им, что в Москве возник межпартийный кружок, в который вошли представители левых кадетов, Партии демократических реформ, народные социалисты, трудовики, эсеры, меньшевики и беспартийные левые. «Входным билетом», в кружок была «непримиримость к сущест­вующему правительству». Полагая тогда, что новая «буря», способная смести монархию, будет самое большее через два года, Обнинский считал необходимым, чтобы все эти партии сговорились насчет образа действия в решительный момент, а пока занялись дискредитацией правительства, поставляя друг другу разоблачительные материалы. Плеханов и Дан от­ветили, что всегда сочувствовали идее объединения, но то, что предлагает Обнинский, преждевременно; для них было бы приемлемо превращение кружка в клуб для обмена мнениями, взаимного осведомления и т. п. — без обязательных решений и подчинения меньшинства большинству. Видимо, кружок просуществовал недолго; по предположению Николаевского, не только Обнинский, но и часть других членов кружка была уже тогда близка к масонству.  

         Высказывалось мнение, ничем, однако, не подкрепленное, что как раз в результате этих контактов стал в том же году издаваться при содействии масонов московский меньшевистский журнал «Возрождение». Очевидно, что простое совпадение названий журнала и масонской ложи не может служить тому доказательством. Новый шаг к сближению с левыми парти­ями Обнинский сделал позже, в начале 1913 г., организуя вместе с А.К. Дживелеговым бюро провинциальной печати «Пресса», чтобы снаб­жать газеты в провинции статьями столичных публицистов — от прогрес­систов до социал-демократов (раньше в Москве действовало партийное бюро, распространявшее статьи только кадетов). В Петербурге депутаты IIIДумы Некрасов, Н.К. Волков и В.А. Степанов — так же, как и Обнин­ский, левые кадеты — предложили в 1910г. войти в масонскую ложу председателю думской социал-демократической фракции Н.С. Чхеидзе, ко­торый в свою очередь привлек в нее другого депутата-меньшевика Е.П. Гегечкори.

         Объединительную направленность имела также предпринятая в 1912 г. по инициативе М. Горького попытка реорганизации петербургского журна­ла «Современник». Разочаровавшись к тому времени как в меньшевистских, так и в большевистских заграничных вождях, Горький хотел превратить «Современник» во внепартийный социалистический орган на основе со­глашения между старой, либерально-народнической редакцией журнала и рекомендованными им социал-демократами. Предполагалось включить в редакцию Н.К.Муравьева, В.В.Вересаева, А.Н. Потресова и привлечь к сотрудничеству М. Павловича, М.Н. Покровского, Г.В. Цьшеровича, В.Базарова и И.И. Скворцова-Степанова. В свои планы Горький посвятил сотрудничавшую в «Современнике» Кускову, которую давно знал через ее подругу Е.П. Пешкову.

         Советские литературоведы доказывали, что Горький учел ленинскую критику его намерения создать «журнал без направления». В действительности Горький продолжал настаивать на внепартийности журнала; дос­таточной базой для литературного объединения было бы, по его мнению, признание социализма в культуре, федерализма и широкого областного самоуправления.

         Соглашение тем не менее не состоялось: редактор «Современника» Е,А. Ляцкий показался социал-демократам «человеком, совершенно лишенным лица, безидейным», а Ляцкого смутила нетерпимость Скворцова-Степанова; даже Потресов, которо­го Ляцкий считал человеком «в высокой степени ценным и необходимым для журнала», обнаружил «дух некоторой нетерпимости». «Они меньшеви­ки и внепартийность для них зарез»,— писал Ляцкий Горькому. На основа­нии полученной от Ляцкого информации Горький пришел к выводу, что,  превратить   его   в   фракционный   орган   и   «насадить   меньшевистскую скуку».

         Вывод этот был все же чрезмерно категоричен. Известно, что позже петербургские масоны очень хотели привлечь в «литературную ложу» Потресова, «но к нему не нашли никаких ходов». Некоторые из тех, на кого рассчитывал Горький, приняли затем участие в других начинаниях объединительного характера, в том числе связанных с масонством.

         Справедливо отмечалось, что проблема отношений между большевизмом и масонством все еще остается до конца непроясненной. Из источ­ников, позволяющих судить об этом, наиболее содержательна переписка Скворцова-Степанова с Лениным по поводу совещаний представителей либеральных и социалистических партий, созванных весной 1914 г. в Москве по инициативе прогрессиста Коновалова. Предполагалось достичь соглаше­ния о координации направляемых этими партиями антиправительственных выступлений, чтобы предотвратить новый «государственный переворот» сверху, наподобие третьеиюньского, и заставить правительство осущест­вить в полном объеме обещания манифеста 17 октября — задача, равно­значная лозунгу «защиты конституции», под которым кадеты и прогрес­систы выступали на выборах в IV Государственную думу. По партийному составу участников и характеру предполагаемой деятельности совещания почти ничем не отличались от того московского кружка, о котором рас­сказал Обнинский в 1908 г. Плеханову и Дану.

         На этот раз отклик по крайней мере московских меньшевиков был почти безоговорочно положительным: «Всякие такие совещания являются для нас безусловно желательными, совершенно независимо от того, в какой степени исполнятся надежды, которые мы на них возлагаем», но нужно стремиться, чтобы они вылились, в практические действия, а «не стали просто политической игрой, радикальными разговорами».

         После того, как в 1957 г. в советской печати впервые были упомянуты «коноваловские» совещания, а затем А. М. Володарская опубликовала в 1959 г. указанную переписку,— меньшевик-эмигрант Г. Я. Аронсон оце­нил совещания как «акцию масонов» и указал, что «среди большевиков, как и среди социалистов других толков, были масоны». Он же первым публично назвал масоном Скворцова-Степанова. В советской литературе история совещаний никак не связывалась с масонством, а биографы Скворцова вообще предпочитали обходить этот странный с их точки зрения эпизод молчанием. Лишь в 1972 г. В. И. Старцев заметил, что, созывая совещания, Коновалов руководствовался директивой руководящего органа масонской организации, но никаких фактов в подтверждение этого не привел.

         Несмотря на то, что замысел и ход совещаний уже не раз освещались исследователями, невнимательное прочтение документов авторами ряда  работ, особенно посвященных масонству, приводит к произвольным утверждениям, искажающим реальную картину событий и явно преувеличива­ющим возможности масонского движения. Сообщается, что Коновалов то ли действовал с ведома Ленина, то ли связался через Скворцова-Степанова с революционными кругами; что Скворцов-Степанов направил письмо Ленину о совещаниях, выполняя «директиву» Коновалова, чуть ли не продиктовавшего письмо, а сами совещания были ничем иным как перего­ворами между «братьями» — Скворцовым и Коноваловым; последний выступил на совещаниях с «эксцентричным предложением» «оказать финансовую поддержку Ленину», и, таким образом, через большеви­ков, входивших в масонскую ложу, российское масонство давало Ленину деньги; возможно, наконец, что сам Ленин был причастен к масонству.

         В последнем случае, кроме ссылки на «масонские» деньги, приводится вовсе смехотворный аргумент — контакты Ленина в эмиграции с масонами-социалистами П. Лафаргом (бывшим масоном), К. Гюисмансом и Э. Ваидервельде, что, видимо, оценивается, исходя из априорного тезиса о большей прочности масонских связей по сравнению с партийными, как нечто более существенное, чем какие-либо другие мотивы, определявшие действия  вождя большевиков. Все это побуждает заново рассмотреть весь комплекс фактов, которые сам Коновалов ретроспективно охарактеризовал как поиск им и его единомышленниками поддержки со стороны радикалов, а Ленин рассматривал как способ подтолкнуть либералов к активному содействию революции.

         Об участии в российских масонских ложах некоторых, хотя и немногих, большевиков имеется ряд скупых, но вполне определенных свидетельств: Мельгунова, масонов И.Н. Майн она, В.А. Оболенского, Кусковой, Некра­сова, Гальперна, а также Т.А. Бакуниной-Осоргиной, причем трое послед­них назвали персонально Скворцова-Степанова. Видимо, его и С.П. Середу подразумевала Кускова, когда сообщила в 1955 г. в письме к Л.О. Дан, что «знала двух виднейших большевиков, принадлежавших к движению», и уве­рена, что они «тайну соблюли». Бакунина-Осоргина ссылалась на письма к ней Арсеньева, который слышал от Вересаева, что Скворцов был принят в ложу в его присутствии Урусовым. Произошло это, согласно воспоминаниям Гальперна, примерно летом-осенью 1915 г. (сомнительно, однако, что Скворцов, наряду с Головиным, Урусовым, Обнинским и Ф.Ф. Кокошкиным. становится с этого времени наиболее видным членом масонской организации в Москве). Запись в днев­нике Мельгунова насчет большевиков-масонов датирована 26 апреля  1915 года.

         О достоверности этих свидетельств говорит и упоминание Вересаева, которого Скворцов-Степанов знал со второй половины 90-х гг. XIX в., когда его выслали в родной город Вересаева Тулу; в Москве, куда писатель переехал в 1903 г., их общение возобновилось. Вересаев оказывал социал-демократам финансовую поддержку, пытался издать «Капитал», переведенный в 1907-1900 годах Скворцовым и Базаровым, способствовал из­данию другого перевода Скворцова — книги Р. Гильфердинга «Финансо­вый капитал».

         Приему Скворцова-Степанова в масонскую ложу в 1915 г. предшествовали довоенные его контакты с либералами — не слишком дружественные, но сыгравшие свою роль как некий подготовительный этап. Сам он в свое время входил в Союз освобождения и еще раньше, в 1894 г. был замечен полицией в сношениях с Шаховским. В ноябре 1908 г. Вересаев — член правления Московского литературно-художественного кружка — привел его в этот клуб интеллигенции, на диспут в заседавшем здесь Обществе свободной эстетики, где, по словам Андрея Белого, можно было встретить и людей «из буржуазии (любителей, меценатов, модников с модницами или просто людей общества)»; ему «запомнились Рачинские, Щукины, Бахрушин, Морозов, Обнинский». До 1909 г. председателем дирекции кружка был Сумбатов-Южин, на диспуте председательствовал Баженов.

         Согласно рассказу Вересаева, вслед за приехавшим из Петербурга докладчиком Д.В. Философовым А. Белый мрачно обрисовал состояние русской литературы, которая «сплошь, продалась»; ему возразил Скворцов, заявивший, что русская литература — это Лев Толстой, Короленко и Горький, они никому не продались, и «когда Скворцов кончил, раздались аплодисменты, какие редко слышал этот зал». Описывая тот же диспут, Белый не упомянул ни Вересаева, ни Скворцова; он утверждал, что в своем выступлении «коснулся продажности девяти десятых нашей прессы», то есть  имел в виду исключительно журналистов, против чего Скворцов вряд ли возражал бы.

         В августе-сентябре 1910 г. Скворцов-Степанов впервые встретился с Коноваловым. Заочно они уже были знакомы, по крайней мере начиная с конфликта в конце 1909 г. между Скворцовым и редакцией газеты «Утро. России», членом совета которой был Коновалов. В статье «Капитал и газеты» Скворцов назвал «Утро России» газетой «прогрессивного политического разврата», а сообщение в ней об исключении Горького из РСДРП, почерпнутое из иностранной прессы (что послужило причиной конфликта) — «провокационно-шпион­ской ложью». Тем не менее при личной встрече большевик и прогрессист произвели друг на друга благоприятное впечатление. Обсуждались близкие тому и другому экономические вопросы: состояние российской промышлен­ности, тяжелой и текстильной, положение крестьянства. Скворцову Конова­лов был интересен как крупный предприниматель с развитым сознанием интересов своего класса, Коновалову было важно, что его собеседник представляет партию, влиятельную среди «активной силы», какой являют­ся, как показал 1905 год, рабочие, среди которых либералам не удалось приобрести сколько-нибудь значительное число сторонников. Нет ничего удивительного в том, что, собирая в 1914 г. совещания оппозиции, Конова­лов вспомнил Скворцова, только что вернувшегося в Москву из ссылки.

         «Коноваловские» совещания проходили 3 марта 1914 г. в доме Конова­лова и на следующий день в доме Рябушинского. Подобие конспирации не помешало проникнуть на совещания агенту охранки И, Я. Дриллиху. Со­гласно его отчетам, всего собралось 27 человек — почти все лидеры москов­ских кадетов, прогрессисты, левые октябристы, народные социалисты, а также игравшие ту или иную общественную роль адвокаты, врачи, инженеры и т. д.; от левых партий также участвовали исключительно «ин­теллигентские элементы». 20 человек из 27 вошли в образованный на втором совещании Информационный комитет. Осведомитель охранки на­звал лишь семерых: Скворцова-Степанова, меньшевиков В. Н. Малянтовича и А. М. Никитина, нефракционного социал-демократа Прокопопича, прогрессистов Коновалова, Рябушинского и Н. Д. Морозова; как участник совещаний назван близкий к меньшевикам Муравьев. Вероятно, была там и Кускова. Более, чем вероятно и участие кадетских деятелей-масонов, хотя поручиться, что масонами были все 20 человек, нельзя.

         Имя еще одного участника совещаний можно установить, основываясь на письме Скворцова-Степанова Ленину. Излагая свои намерения, он меж­ду прочим сообщил: «Чтобы до известной степени подготовиться к возмож­ным в будущем нападкам меньшевиков, я провел в совещания крупного литератора-художника, с большим уклоном к меньшевикам, но совершенно внефракционного. Он известен как до щепетильности корректный человек и пользуется таким уважением, что его свидетельство будет вполне достаточно: в случае нужды он заявит, конечно, как я держался на встречах, и было ли допущено с моей стороны что-либо такое, что следовало не допускать». Из всего сказанного выше ясно, что Скворцов нарисовал точный портрет Вересаева.

         Ленин, для которого указание на внефракционность было наихудшей аттестаций, а ссылка на уважение общественности не имела цены, обрушил­ся в ответном письме на неизвестного ему «литератора-художника»: «Я думаю, что сии господа абсолютно иначе понимают корректность, чем мы… Они не способны понять, что значит предать рабочих буржуазии». Приглашение на совещания «интеллигентика, неспособного отличить бур­жуазию от ее антипода», Ленин счел ошибкой. Однако маловероятно, что Скворцов учел его мнение и взял приглашение, одобренное уже устрои­телями, обратно.

         Примечательно, что, протестуя так остро против приглашения Вересаева, Ленин не оспорил нежелание Скворцова поставить в известность о   совещаниях,   организованных   Коноваловым,   большевиков-депутатов  Государственной думы: оба они считали контакты с либералами слишком деликатной темой, чтобы посвящать в нее партийцев-рабочих, которые могли усомниться в «последовательном марксизме» большевистских вож­дей, проповедовавших недопустимость таких контактов и тем более со­глашений.

         За месяц до совещаний московские кадеты уже обсуждали возможность общественного отпора правительству в случае резкого поворота вправо, например, изменения Основных законов в сторону ограничения прав Думы. Собравшиеся обвиняли думскую кадетскую фракцию в бездеятельности и соглашались с прогрессистами в том, что одной из причин слабости оппозиции является национальная и партийная рознь. Вместе с тем они заявили, что информационные совещания с участием внепартийных элемен­тов не должны быть средством создания новой организации.

         Наконец, план Коновалова, предполагавший соглашение с левыми партиями и давление на правительство с помощью «эксцессов революционного характера» (заведомо невозможных без левых) соприкасался с позици­ей петербургских левых кадетов и масонов Некрасова и Колюбакина. По мнению последнего, в это время «стало возможнее то, что делалось а «Со­юзе освобождения»,— вплоть до посредничества либералов в деле прими­рения большевиков и меньшевиков. Некрасов на следствии 1921 г. показал, что в последние годы перед революцией встречи социал-демократов и эсе­ров с левыми кадетами и прогрессистами происходили неоднократно, и сам он был одним из связующих звеньев между ними. Ссылка на Скворцова-Степанова, который мог бы подтвердить его показания, позволяет думать, что Некрасов был в курсе и планов проведения первой, московской встречи 1914 года. О масонской организации в этих его показаниях ничего не говорилось — вероятно, не только потому, что вопрос о масонстве Некра­сова не интересовал тогда следователей, но и потому, что для самого Некрасова эта сторона дела не казалась существенной.

         Что касается вопроса о субсидировании большевиков (для проведения партийного съезда), то этот вопрос вовсе не занимал на совещаниях 1914 г. первостепенного места. Поставил его не Коновалов, а Скворцов-Степанов по поручению Ленина. Не преминули воспользоваться совещаниями с той же целью и социалисты других оттенков; в связи с угрозой ужесточения законодательства о печати Прокопович предложил образовать отделение политического Красного Креста — фонд прогрессивной печати для оплаты штрафов, налагаемых на левые газеты. Деньги должны были дать кадеты и прогрессисты, а в роли руководителей фонда выступили бы социал-демократы и народники, «как ближе стоящие по действительным связям к народу». Агент охранки допускал также, что «участие Прокоповича обойдется для кадетов в известную сумму, которую сорвут с них на какое-либо литературное социал-демократическое предприятие меньше­вистского толка».

         Ничего экстраординарного в такого рода обращениях не было; по подсчетам А. В. Островского, количество «кредиторов революции» — представителей крупного капитала и даже сановников — превышало в начале XX века 200 человек. Состоятельные лица, выступавшие в такой роли, — масоны и немасоны — видели в материальной помощи преследуемым партиям одно из направлений благотворительности, некий акт справедливости; стремление кое-кого из них ставить эту помощь в зависимость от степени радикализма тех, кому она предоставлялась, осуждалось общест­венностью как «полицейская точка зрения». Коновалов оказывал финан­совую поддержку большевикам еще до совещаний 1914 г, причем не однаж­ды. Революционеры никогда не брали на себя в связи с этим никаких обязательств, что подтвердили и совещания.

         Среди причин, воспрепятствовавших тогда созданию хотя бы постоянного механизма согласования интересов, одной из главных явилась, неуре­гулированность обострявшихся социальных конфликтов. Большевики были по-своему правы, когда выдвигали в качестве условия участия рабочих в выступлениях, координируемых Информационным комитетом, немедленное «изменение фронта» предпринимателями. Но промышленники-прогрессисты, далеко опередившие в своем радикализме остальных московских фабрикантов, не имели сил оказать на них воздействие. В апреле 1912 г. в Московском обществе фабрикантов и заводчиков возобладало мнение тех, кто считал возможным не штрафовать участников стачек протеста против Ленского расстрела, так как это «крайне желательный в настоящий момент политический фактор», однако уже в конце года отношение фаб­рикантов к стачкам, не имеющим ничего общего с промышленной жизнью», снова стало отрицательным. Даже убедив московских промышленников в целесообразности признания 1 мая праздничным днем (учитывая, что это конец Великого поста), Коновалов и его единомышленники не нашли понимания в Петербурге. Никакой «концентрированной воли» у русской буржуазии не было.

         Между тем Скворцов-Степанов ультимативно потребовал на совещаниях, чтобы прогрессисты отказались от практики репрессий за политичес­кие стачки и порвали с промышленниками — организаторами локаутов. Но генеральная идея Коновалова (и Некрасова) — не следует так поспешно, как в 1905 г., поворачиваться спиной к «активной силе» — оказалась практичес­ки нереализуемой. Агент охранки, предупреждая начальство о намерении большевика в случае отклонения их требований выйти из Информацион­ного комитета, отметил, что меньшевики и «легализаторы вроде Прокоповича» «не имеют за собой рабочих масс».

         Непосредственным поводом к срыву деятельности Информационного комитета явился эпизод в Думе 22 апреля 1914 г., когда вслед за обструкцией, устроенной левыми депутатами председателю Совета министров И.Л. Горемыкину, часть депутатов-прогрессистов — заодно с правыми и октябристами — проголосовала за их исключение из Думы на 15 заседаний, а кадеты воздержались. Меньшевики все же готовы были участвовать и дальше в работе совещаний и комитета, не требуя принятия каких-либо обязывающих резолюций с последующей их публикацией. Опасения, что без таких резолюций они не смогут оправдаться перед рабочими и ответить на нападки большевиков, высказали только двое из сема руководителей московских меньшевиков, предлагавшие выразить хотя бы неодобрение — «в внешне тактичной форме» — поведению кадетов и прогрессистов в Думе.

         Отсутствие единства среди меньшевиков, в том числе масонов, этим не ограничилось, Чхеидзе, несмотря на высокое положение, занимаемое им в масонской иерархии, представлялся Гальперину «в известной степени инородным телом», так как относился скептически к цели морального совершенствования и братского сближения — в отличие от проникшихся «масонским духом» Гегечкори и А.И. Чхенкели. Впрочем, сам Гегечкори не отделял себя от других социал-демократов, не проявлявших, по его словам, большой активности: «Мы вообще смотрели на себя как на элемент в известных пределах сторонний в этой организации, роль наша была больше созерцательной». По признанию же Чхеидзе, его (так же, как большевиков) интересовала главным образом получаемая на масонских собраниях информация. Именно такой характер носили заседания думской ложи и Верховно­го Совета Великого Востока народов России, где собравшиеся лишь обменивались информацией, затушевывая острые углы, чтобы избежать обо­стрения дебатов, ибо, как показал опыт, при попытках пойти дальше этого, то есть договориться о совместных действиях, «тотчас же вставали воп­росы, которые нас разъединяли и во вне лож». Таковы были в 1913-1914 гг.— «разговоры о стачечном движении, которые уперлись в вопрос о революции».

         Независимо от Чхеидзе, но точно так же характеризовали взаимоотношения внутри масонской организации другие осведомленные эмигранты: организация не имела социально-политической программы, члены ее со­храняли свободу действий, от них не требовали подчинения, не давали им директив. ⁶¹. Но это означает, что масоны, входившие в те или иные партии, по-прежнему сознавали себя в первую очередь кадетами или меньшевиками, а уж затем масонами; приоритетными были не «масонские узы», а партий­ные решения и партийная дисциплина. Даже если бы, как сообщал впоследствии Некрасов, масоны действительно давали обязательство ставить «ди­рективы масонства» выше партийных, осуществить этот принцип на деле не удавалось.

         Факт принятия Скворцова-Степанова в масонскую ложу в 1915 г. свиде­тельствует, что, несмотря на еще более обособившее большевиков поражен­чество, он считал по-прежнему сохраняющей силу данную ему перед войной санкцию Ленина на общение с либералами и с той же ограниченной целью — приобрести информацию «о настроениях колеблющихся и даже врагов». На собрании с его участием, которое состоялось 6 апреля 1916 г. на квартире Прокоповича и Кусковой, присутствовал, по словам Милюкова, «целый букет левых», а также двое кадетов. Само собрание было устроено по просьбе Шаховского, и составленный там список желательных минист­ров Шаховской отвез Милюкову (но известно, что наряду с этим списком составлялись и другие).

         На совещаниях, проводившихся лидерами прогрессистов после того, как они вышли в октябре 1916 г. из Прогрессивного блока, настаивая на создании министерства, ответственного перед Думой, большевиков не бы­ло, но присутствовали меньшевики; предполагалось восстановить Информационный комитет 1914 г. и реализовать тогдашнее намерение — на деле координировать антиправительственные действия либералов и социалис­тов. Быстрое формирование новой власти в дни Февральской революции явилось высшим, но единственным достижением масонов. Факты подтвер­ждают вывод, к которому пришел Н.В. Некрасов: надежды на масонство «оказались крайне преждевременными».

         Таким образом, за время существования нового масонства обнаружилось несколько подходов к проблеме межпартийных контактов вне и внутри масонских объединений. Масонство не преодолело разрозненности полити­зированной интеллигенции, идеологической пестроты и проявлявшихся в поведении представителей разных группировок ментальных различий. Одни из масонов готовы были удовольствоваться взаимным осведомлени­ем о происходящем в разных социальных слоях и партиях. Второй подход предполагал на основе достижения более высокой степени доверия между либералами и революционерами координацию их действий. Третий, мак­сималистский вариант требовал, чтобы все масоны служили примером соблюдения принципов братства, взаимопомощи, морального усовершен­ствования. На деле сближение партий оппозиции не продвинулось дальше первого варианта. Идея возвращения к какому-то подобию Союза освобож­дения оказалась равно неприемлемой для большинства кадетов и большин­ства социал-демократов.

         Именно потому, что масоны в большинстве своем оставались членами разных партий, власти реагировали на их действия, исходя из уже утвердившихся полицейских оценок степени опасности для режима той или иной партии, не придавая особого значения масонству как таковому. Усматри­вать в такой политике результат снисходительности Николая II к «вольным каменщикам», обусловленной недолгим его участием в молодости в оккультистской ложе целителя и спирита Филиппа, наивно.

         После падения монархии и легализации политических партий масонские связи утратили прежнее значение, хотя и могли еще поддерживаться на индивидуальном уровне даже в первые годы большевистского режима. Для некоторых из бывших масонов-социалистов продолжением по существу их масонского служения явилось участие в политическом Красном Кресте советского времени (в эту организацию входили вначале Пешкова, Вереса­ев, Муравьев, Малянтович, Кускова), но это не в коей мере не означало стремления восстановить масонские структуры. Тем же, кто ставил такую цель, не помогло отмежевание от досоветских «кадетских лож». Если дореволюционное масонство возникло «преждевременно», то возрождать его в советских условиях было уже слишком поздно.