Возник ислам в Азии на Аравийском полуострове, в его западной части — области Хиджаз, в начале VII века.

Здесь в то время в древних городах — Мекка и Йасриб (с эпохи ислама — Медина, что значит по-арабски «го­род», мадина) жили арабы и сравнительно небольшие группы других народов, исповедовавших древнеаравийские политеистические культы и частично христианство, иудаизм и зороастризм.

В Хиджазе и в смежных с ним областях Аравии про­исходило разложение патриархально-родового строя и формирование классового общества. В отдельных местах полуострова уже длительное время существовали рабовладельчество и работорговля, а в некоторых областях, особенно на юге, появились зачатки раннефеодальных форм эксплуатации. Уже более века в жизни арабов чув­ствовалось назревание значительных идейных и социаль­ных сдвигов, перемен, получивших отражение едва ли не во всех сферах их бытия. Обострение этих процессов в немалой мере было связано с событиями, происходив­шими не только в самой Аравии, но и в смежных с нею странах. Дело в том, что народы обширного Аравийско­го полуострова, расположенного на стыке Азии, Африки и Средиземноморского бассейна, издавна были вовлече­ны в торговые, политические и культурные связи с близ­кими и далекими странами Востока и Запада. Особое значение для них в столетия, непосредственно предшест­вовавшие возникновению ислама, имели отношения с двумя крупнейшими государствами региона — Ираном и Византией. В свою очередь каждая из этих монархий, учитывая экономическое и стратегическое значение Ара­вии, стремилась установить над нею свое господство — прямое или косвенное, используя для этой цели своих сателлитов как на севере, так и на юге полуострова. Задача противодействия агрессивным намерениям сосед­них Ирана и Византии в немалой мере способствовала возникновению нескольких союзов арабских племен, дей­ствия которых порой становились весьма эффективными, но, как правило, сами эти союзы были недолговечными, эфемерными. Вместе с тем образование почти каждого из союзов племен, отражаясь в сфере идеологии, по усло­виям времени сказывалось и на их религиозных воззре­ниях, культе. Возникновению племенных объединений порой предшествовала деятельность проповедников, вы­ступавших в роли пророков и прорицателей и широко использовавших религиозные мотивы.

Процесс разрушения обычаев и культов патриар­хально-родового строя был весьма длительным и про­текавшим не одновременно в разных областях Аравии. Их преодоление продолжалось века и до сих пор не всюду может считаться полностью завершенным.

Общественные  перемены,   находившие   выражение   в росте   объединительных   стремлений   арабских   родов   и племен, в области религии проявились в усилении тен­денции централизации их древних культов. Храмы и боги наиболее сильных родов и племен стали занимать глав­ное,   господствующее  положение  в  обществе.   Храмы   и боги слабых, зависимых родов и племен оказались в по­ложении второстепенных  святилищ  и  богов.   Со  време­нем они уничтожались или сохраняли лишь ограниченное,   местное   значение.   Незавидная   участь   многих   из этих святилищ и их богов позднее была описана араб­скими авторами. Немалый интерес представляет одно из первых   сочинений   на   эту   тему — «Книга   об   идолах» («Китаб аль-аснам») Хишама ибн Мухаммеда аль-Каль­би,  историка конца VIII — начала  IX века,  к материалам которого мы еще обратимся.

Находившийся   в   Мекке — крупнейшем   торговом   и культурном центре Хиджаза—древний храм Кааба, на­званный так по внешнему виду, напоминающему соору­жение   кубической   формы    (по-арабски   «каъба» — иг­ральная кость, куб), стал одним из важнейших религи­озных    центров    Западной    Аравии.    Еще   задолго   до возникновения  ислама  к этому  храму совершалось ре­лигиозное   паломничество   арабов.   Господствовавшее   в Мекке племя курейшитов (курейш, корейш), среди знати которого были  крупные торговцы,  ростовщики  и  рабо­владельцы, образовало особое «товарищество», или союз, занимавшееся   караванной   торговлей.   Как   отмечено   в Коране,   они   отправляли   караваны   «зимой   и летом». В окрестностях Мекки курейшитами устраива­лись   ярмарки,   на   которые   съезжались   представители многих родов и племен. Время этих ярмарок, длившихся четыре месяца в году, объявлялось священным. Любые военные  столкновения,   нападения  друг   на  друга   ради мести или грабежа торговых караванов были под стро­гим запретом. Нарушения этого запрета   (харам)  осуж­дены от имени бога в Коране.

Сосредоточив  в Мекке и ее окрестностях  ряд заповедных мест — масджидов, считавшихся священными, племенная и жреческая знать курейшитов добилась ежегодного участия обитавших поблизости арабских ро­дов и племен в ярмарках и паломничествах, проводив­шихся в Мекке и ее окрестностях, и тем самым усилила свое экономическое, политическое и идейное влияние на других арабов. Последнее нашло отражение в ряде преданий, в частности в том, где рассказывается о на­ходившихся в Каабе ко времени возникновения ислама 360 изображениях божеств различных арабских родов и племен, количество которых позднее стало связы­ваться с числом дней в году. Ключи от Каабы и руко­водство совершавшимися в ней богослужениями удер­живались в руках рода хашим племени курейшитов; потомки его сохраняют эти ключи и в настоящее время.

Меры, которые курейшиты принимали для распро­странения «духовного» воздействия своего храма, по-ви­димому, способствовали также появлению легенды, усматривающей в культе Каабы источник почитания камней и истуканов по всей Аравии. Так, в упомянутой «Книге об идолах» аль-Кальби эта легенда подкрепле­на рассказом о доисламском пророке Аллаха Исмаиле, сыне Ибрахима, образ которого в Коране и в общесеми­тических истоках близок библейскому патриарху Ав­рааму.

Согласно Корану, Исмаил вместе с отцом «положил основание» Каабы, воздвиг ее. А затем у по­селившегося в Мекке Исмаила, как пишет аль-Кальби, появилось «многочисленное потомство», которое со вре­менем изгнало из Мекки жившее там племя амаликитов (амалик); но и после этого город оказался для потом­ков Исмаила тесен «и начались между ними столкно­вения и вражда, и одни из них изгнали других. И те разошлись по стране в поисках пропитания». И вот-де от них и пошло поклонение «истуканам и камням», ибо «никто не покидал Мекки, не взяв с собой камня из Святилища (из почитаемой округи мекканской Каабы). И где бы они ни селились, они ставили этот камень и обходили вокруг него, как обходили вокруг Каабы, желая снискать этим ее милость. А еще они почитали Каабу и Мекку и совершали хаджж и умру», то есть поддерживали древние, сохраненные и в ислам общее и малое паломничества.

Эти доводы аль-Кальби повторены и в старейшей и дошедших до нас биографий пророка Мухаммеда — «Книге жития посланника Аллаха» («Китаб сират ра суль Аллах») басрийца Ибн Хишама переработавшего более старую, не дошедшую до нас «Книгу военных действий и жития (пророка)» Ибн Ис хака из Медины.

Культ   камней   и   идолов   существовал   не   только  в Аравии, и его распространенность объясняется не столь просто, как полагал аль-Кальби. Но примечательно, что арабский историк и в то далекое время искал естественную   причину   распространения   фетишизма,   приписывания сверхъестественной силы камням  и  вытесанным  из них   идолам.   Отраженное  в   Коране,   это  заблуждение порожденное    отсталостью,    беспомощностью    древнего человека в борьбе с природой, в пережиточных формам дожило до последних десятилетий XX века. Достаточно вспомнить почитаемые и в наши дни в  исламе черный камень — аль-хаджар   аль-асвад — куски  лавы  или   ба­зальта   метеоритного  происхождения,  теперь  вмурован­ные в восточную стену Каабы и скрепленные каменным барьером   и   серебряным   обручем   на   высоте   полутора метров;    камень   «стояние   Ибрахима» — макам    Ибрахим — во внутреннем дворе той же Большой мекканской мечети, а также находящийся там же «счастливый ка­мень» — аль-хаджар аль-асъад, и т. д.  Вера  в магиче­скую силу этих камней и совершаемых к ним  хаджжа и  умры   и  других  обрядов  до  сих   пор  подогревается исламскими  богословами,  прибегающими   в  этих   целях к подновленным истолкованиям древних сказаний о про­роке  Ибрахиме  и  его  сыне  Исмаиле,   который  почита­ется  и  в  качестве родоначальника  всех  северных  ара­бов. А о черном камне и ныне сообщают как об окаме­невшем ангеле, спущенном из рая. Он де в день страш­ного суда  оживет  и  предстанет  в  роли  заступника  за целовавших его верующих. Кстати, вся видимая поверх­ность этого камня отполирована  и почернела,  по-види­мому,   от  бесчисленных   прикосновений   и   поцелуев   па­ломников.

Впрочем,   очень   рано   среди   мусульман   возникло   и скептическое   отношение   к   культу   камней,   проявилась его трезвая оценка. Даже то, что черный камень ныне не целый, а состоит из трех сравнительно больших и нескольких мелких искусственно скрепленных кусков,— следствие далеко не одинакового отношения к этому фе­тишу со стороны верующих. Во всяком случае, недове­рие к чудесным возможностям черного камня, очевидно, весьма рано приобрело влиятельных сторонников. Об этом говорит, в частности, очень мягкое, своего рода «компромиссное» возражение противникам его культа, с которым якобы обратился к черному камню Омар ибн аль-Хаттаб, второй из четырех первых «праведных» ха­лифов, правивший в Медине в 634-644 годах. Он буд­то бы сказал: «Конечно, я знаю, что ты только камень, который не может принести ни пользы, ни вреда («так обычно характеризуются в Коране идолы»,— добавил от себя опубликовавший это изречение венгерский ака­демик Игнац Гольдциер, 1850—1921.—-Л. К-),— и если бы я не видел, что пророк тебя целовал, то я бы тебя больше никогда не целовал»  .

Выдающийся арабский поэт и мыслитель Абу-ль-Аля аль-Маарри (973—1057 или 1058) Из Сирии в своем сборнике стихов «Обязательность необязательного» («Лузум ма ля йалзам», или, короче, «Лузумийят») свя­зал культ камней в Мекке с представлениями и обычая­ми разных народов и с их религиями. Относясь к исла­му как к одной из религий, сменяющих в обществе с течением времени одна другую, Абу-ль-Аля был чужд нетерпимости к другим вероисповеданиям. С завидной объективностью он относился к заблуждениям последо­вателей любой веры — христианства, иудаизма, зороаст­ризма и ислама В культе мекканской Каабы (как, впрочем, и в куль-, тах других религиозных центров Аравии конца VI и пер­вых десятилетий VII века)  на первое место выдвинулся-бог Аллах, имя которого образовано от арабского слова¹» «илах» — божество  и  определенного члена  «аль»   (аль- . илах) или от арамейского «алаха». Это был древний бог ? племени курейшитов, занявший господствующее положе­ние среди  богов  зависевших  от  них  арабских  родов  и ^с племен. По мнению академика В. В. Бартольда  (1869— 1930), возможно, что находившийся в доисламской мек­канской Каабе самый большой  идол  «Хубал  и  мусуль­манский Аллах — одно и то же» ‘.

Отождествление не случайно. Скорее всего оно отра­жает обычай, подобный древнему восточносемитскому: «Первоначально восточные семиты называли, по-види­мому, главного родового или племенного бога не соб­ственным именем, а словом «хозяин», «господин» («ба’ал», акк. «бел»)…»² Обращение к богу, занимав­шему в Каабе «центральное положение», со словом «Хубал» — «Ху (в)бал» могло иметь сходное значение. Кстати, местоимение «хуа» — он со значением «истина», «бог», «Аллах» и теперь можно видеть начертанным по-арабски на стенах многих больших и малых старых мусульманских храмов. Отсюда понятно, почему Коран, даже перечислив трех древнеарабских богинь, о Хубале промолчал. Вместе с тем академик Бартольд имел все основания отметить, что древние арабы к помощи Аллаха прибегали преимущественно во время поездок по морю. «В Коране несколько раз говорится, что люди, когда их настигает буря на море, призывают Аллаха и дают обет искренно служить ему, но, когда они благополучно вы­саживаются на берег, забывают о своем обете и снова ^начинают служить идолам» ‘.

О значении, придававшемся культу Аллаха, говорит и тот факт, что, согласно мусульманскому преданию и наиболее ранним биографам дророка Мухаммеда (Ибн Исхак, Ибн Хишам), его отец носил имя Абдаллах, что (буквально значит «раб Аллаха». А божества пл?М?Н, зависевших от курейшитов, выдавались за «детей Ал­лаха». Гак, его дочерьми назывались, например, богиня племен хавазин и сакиф аль-Лат (иначе — Илат) и аль-Узза, о которой, как и еще об одной богине арабских племен, сказано в 53-й суре Корана. Так, Аллах зани­мает место всевышнего бога — Аллах таъала.

• Но Коран — произведение, в котором отражены пат­риархальные устОи. Ко времени возникновения ислама в хозяйстве древнего араба-кочевника женщина играла все более подчиненную роль. За счет принижения жен­щины, занятой в основном домашним трудом, возвыси­лось общественное положение мужчины. Счет родства стал вестись по мужской линии, и религиозные сказания говорили о мужских божествах и духах как об имею­щих наибольшее влияние и силу.

Коран отвергает мысль о возможности существова­ния у Аллаха дочерей, в том числе богинь аль-Лат и Уззы и богини Манаты-йасрибских племен аус и . хазрадж, прежде всего потому, что допущение этого предположения было бы несправедливо по отношению к Аллаху. Ведь люди, гордясь своим потомством, о до­черях стали умалчивать.

«Видели ли вы,— замечает в связи с этим  Коран,— ал-Лат, и ал-‘Уззу, и Манат — третью, иную? ‘ Неужел, у вас (дети.— Л. К.) —мужчины, а у него (Аллаха.-Л. К-) —женщины? Это тогда — разделение обидное Они — только имена, которыми вы сами назвали (и* этих богинь.— Л. К.),— вы и родители ваши. Аллах н посылал с ними никакого знамения. Они (арабы, почи тающие вышеперечисленных богинь.— Л. К.) следую-только предположениям и тому, к чему склонны души а к ним уже пришло от господа их руководство» (K._N53 : 19—23). Последним Коран намекал на изрекаемы* пророками откровения.

В образах бога, созданных воображением верующт разных стран,  всегда отражаются особенности их жиз­ни. Человек наделял своими чертами  и свойствами бо­га.  Из таких  антропоморфных  представлений о’б Алла­хе исходит довод,  приведенный  в   101-м   аяте 6-й суры Корана, гласящий, что бог не мог иметь детей потому, что «не было у него подруги», жены. Впрочем, возмож­но,  это   аргумент  не  только  против   почитания древне-арабских богинь, но и против догматов христиан, жив­ших в Мекке, Йасрибе и других местах Аравии, против’ их  культа  Марии   (Марьям,  Марйам)   как  богородицы. Вообше в Мекке, едва ли  не  важнейшем торговом, социально-экономическом и религиозном центре Аравии, в то время появились люди, в той или иной мере отра­жавшие взгляды и устремления жителей  всего аравий­ского региона,  а  частично  и соседних  стран.   Одновре-J менно   здесь   создались  весьма   благоприятные   условии\ для раннего пробуждения вольномыслия, появления лкх-*У; дей,   скептически  относящихся   к   старым   политеистиче-⁴ ским верованиям с их громоздким культом  и обращав-[J шихся  к  монотеизму.   Вместе с  тем  они  не  принимали взглядов,   которые  распространяли  среди   арабов  полу- ? острова христиане, иудеи и зороастрийцы, не исключая и тех, кто бежал в Аравию от преследования иноверцев и «еретиков» в странах, где господствовали Византия и

Комментируя это место Корана, академик И. Ю. Крачковекий (со ссылкой на: JefferyA. TheForeignVocabularyoftheQur‘ari. Baroda, 1938, p. 27) отметил, что «Аллат, Мануту, Хубалу — наба-тейские божества» (Коран. Перевод и примечания И. Ю.’ Крачков-ского, с. 602). Однако на Арабском Востоке получил распростране­ние другой взгляд на названные доисламские божества, по котором} «Хубал, Узза и аль-Лат по своему происхождению из Вавилонии» I(FuadSafar. MosulMusejmanditsAntiquities. Baghdad,  1958, p. 9).    |

Иран. Эти арабы, отказавшиеся от местного политеиз­ма и религий иноземцев, являлись сторонниками движе­ния ханифов — искателей истины, выразителями идей раннего арабского монотеизма — ат-таухида.

Среди искателей и проповедников истины, выражав­ших, идеи политического объединения арабских племен, были лица, которые выдавали себя за пророков — наби. По их словам, истина, которую они возвещали, внуша­лась им верховным божеством. В Мекке таким проро­ком был курейшит Мухаммед, выходец из древнего, но обедневшего рода хашим, в руках которого находились ключи хлрама Каабы. Рано осиротев, он нанялся пасту­хом, затем стал приказчиком, сопровождавшим торго­вые караваны; позднее, женившись на богатой вдове Хадидже, Мухаммед вел ее торговое дело. Он, по-види­мому, с детства был воспитан в традициях мекканского культа Каабы, а затем в той или иной степени стал раз­делять взгл-яды ханифов. Начало его проповеднической деятельности, как уже отмечалось, обычно относят, в соответствии с мусульманской традицией, к 61.0 году; Мухаммеду к этому времени было уже около сорока лет. В эти годы ‘движение ханифов стало известно в ряде мест Аравии.

Одним из наиболее ранних представителей этого движения вне Хиджаза являлся пророк Маслама, изве­стный- затем под насмешливо-уменьшительным прозви­щем Мусейлима. Он происходил из арабского племени ханифа в богатой восточноаравийской земледельческой области Йемама. Согласно преданию, Мусейлима про­жил свыше ста лет и был убит в 633 году во время кара­тельной экспедиции, посланной первым «праведным» мусульманским халифом Абу Бекром. По эпитету бога, которого проповедовал Мусейлима, его самого называли Рахманом — «милостивым». Вероятно, в связи с этим в Коране о проповеди пророка среди курейшитов говорит­ся: «Когда бывает сказано им: поклоняйтесь Рахману, они тогда говорят: «А что такое Рахман? Станем ли по­клоняться тому, кому ты повелеваешь нам?» и еще дальше убегают» (25:61). А более поздний мусульман­ский автор Ибн Хишам в упоминавшейся нами «Книге жития посланника Аллаха» приводит предание, в кото­ром проповедь Мухаммеда уже ставится в прямую связь с пророком из Йемамы, лишь его имя подменно именем проповедуемого им бога. «Нам известно,— говорят ку-рейшиты Мухаммеду в названной «Книге жития»,— что этому обучает тебя некий человек из Йемамы, по имени Рахман» .’. Эпитет «Рахман» позднее стал одним из девяносто девяти имен Аллаха; слово «рахман» упот­ребляется и в одной из повседневных основных формул ислама, с которой начинаются все главы Корана, за исключением девятой: «Бисми-ллахи-р-рахмани-р-ра-хим», то есть «Во имя бога, милостивого, милосердного».

Этому не помешал и тот факт, что проповедником бога Рахмана был не только Маслама (Мусейлима) в Йемаме, но и действовавший одновременно с ним- про­рок Асвад в Йемене, на юго-западе Аравии. Он также именовался «посланником Аллаха» и приобрел там, хо­тя и ненадолго, немалую политическую и военную власть. Высоким положением пользовалась и пророчица Саджах из племени темимитов на севере, в Месопотамии (в Джезире), с которой Мусейлима вынужден был заклю­чить договор. По нему «Саджах получила половину уро­жая Йемамы; кроме того, Мусейлима обязался выдать ей вперед часть урожая будущего года; для .сбора этого хлеба она оставила отряд, а с остальными свомми при­верженцами вернулась в Месопотамию» ².

Как полагал академик Бартольд, пророчица Саджах явилась в Йемаму «исключительно для опустошения бо­гатой области» ³, и явно эта ее цель не была секретом для Мусейлимы, постаравшегося поскорее от Саджах избавиться.

Мусейлима, как и Асвад, Тулейха (еще один пророк из Центральной Аравии), Саджах и другие пророки и пророчицы появлялись перед верующими с закрытыми лицами, а во время молитвы, впадая в транс, закутыва­лись в плащ или в более плотную одежду. Все это были хорошо усвоенные ими ритуальные приемы, которые они, по-видимому, не раз совмещали с трезвым расчетом… Не случайно и в Коране, в целом очень высоко оцениваю­щем роль пророков, упоминаются и такие из них, что измышляли ложь, обманывали верующих, заявляя, б то  им   «ниспослано  откровение».   Коран   клеймит  таких

¹ Полностью предание см. в хрестоматии «Происхождение ис­лама»  (М.— Л., 1931, с. 99—100).

—    Rnnrn.ihri   R     R    fnuuufHUd    т    f\    r    F\f\9.

пророков как гнусных обманщиков: «Есть ли кто нече­стивее того, кто выдумывает ложь, ссылаясь на Аллаха, или говорят: «Мне было откровение», тогда как ему ни­какого не было откровения?» (6 : 93).

Впрочем, это категоричное заключение не касалось старого приема, восходящего, вероятно, к шаманским культам и не раз использовавшегося и теми, кто высту­пал как пророк. Речь идет о закутывании, завертывании в одежду, что вызывалось, по-видимому, кризисным психическим состоянием, назреванием проповедническо­го экстаза, понятными людям того времени. Коран о подобном состоянии говорит в сурах 73 и 74 приподнято, но рассудительно, как о чем-то само собою разумею­щемся в пророческой практике. В начале суры 74— «Завернувшийся», которая мусульманскими традицио­налистами и европейскими исследователями считается ‘одной из старейших, читаем: «О завернувшийся! Встань и увещевай! И господа твоего возвеличивай! И одежды твои очисть! И скверны беги!» (К., 74 : 1—5).

Как не вспомнить здесь слова Ф. Энгельса о том, что «раз возникнув, религия всегда сохраняет известный запас представлений, унаследованный от прежних вре­мен, так как во всех вообще областях идеологии тради­ция является великой консервативной силой» ‘. , ;. Период пророческих выступлений в Аравии, как сле­дует из Корана и позднейших арабских преданий — Сун­ны, являлся временем острой социальной борьбы. Ее осложняли углубившиеся социальные противоречия, ког­да наряду с родо-племенной знатью, ростовщиками и бо­гатым . жречеством появились саълуки — люди, лишен­ные средств производства, бедняки, обремененные дол­гами. А в домашнем хозяйстве, скотоводстве, на ороси­тельных работах и как воины, охранявшие торговые ка­раваны, использовались рабы, ввозившиеся из Африки. Не утихали и стычки кочевников и оседлых, раздоры >между ремесленниками и торговцами, земледельцами и скотоводами, да и неоднократные вторжения чужезем­цев со стороны Ирана, Византии и их сателлитов.

Зревший среди арабов протест против господства старых общественных устоев, которые сковывали разви­тие производительных сил,  а также против угрозы  на-шествия чужеземцев (она с новой силой ощутилась в начале VII века, когда полчища Ирана обрушились на прилегающие к Аравии области Византии) был побуди­тельной причиной новых идейных течений у арабов. В соответствии с условиями времени они приняли ха­рактер религиозных монотеистических учений, то есть были связаны с уже известной нам проповедью ханифов. Насколько удается установить на основе Корана, древнеарабской поэзии и других источников, в пропове­дях пророков и прорицателей, выражавших думы и чая­ния широких слоев, едва ли не главным было осуждение раздоров и военных нападений, стычек, обещание лю­дям спокойной и обеспеченной жизни. У древнеарабско-го поэта Зухайра (предположительно 530—628) в зна­менитой касыде ‘, которая, согласно легенде, была на­чертана золотом на дорогой материи и вывешена в мек-канской Каабе, о войнах говорилось:

Война, словно лютый зверь, выходит на промысел, Добычу почуявши, ее сторожит в кустах. Как жернов, тела людей в муку истолчет она И злобную ненависть посеет у них в сердцах.

(Перевод А. Долининой)

Вместе с тем поэт предостерегал как от беспечно­сти, так и от крайней, необоснованной подозрительности:

Удара не жди, а сам скорей наноси удар,

Свои защищай колодцы смело с мечом в руках.

Не чтишь ты себя — не станут люди другие чтить,

А если к чужим идешь ?— врагов видишь ты в друзьях.

Эти мотивы не были случайны, они волновали мно­гих. И лишь приняв их во внимание, можно понять сооб­щавшиеся пророками «откровения» с обещанием близ­ких перемен в жизни арабов. Пророки говорили о при-

Касыда (касида; по-арабски «целеустремленная») — своеобраз­ная ода, имеющая обязательную вступительную часть (насиб), сюжет которой обычно непосредственно не связан с ее основным содержанием. Касыда, в отличие от оды, может быть направлена не только к возвеличению, но и к уничижению рода, племени или отдельного лица, которому посвящена, то есть может выпол­нять роль сатиры — хаджвия. О популярности этого жанра среди арабов говорит легенда, по которой десять лучших касыд были ото­браны и, красиво написанные, подвешены в Каабе. Жанр касыды известен также в тюрко- и ираноязычной поэзии.

Апижении «вести», когда грядет «час», после которого се невзгоды арабов прекратятся. Успокаивая, Коран не раз сообщает, что этот час непременно наступит (15 : 85; 20: 15). Из Корана же видно, как такие про­поведи ‘ вызывали вопросы: «Когда он наступит?» (79:42), «К какому времени он приурочен?» (7: 186). Спорили о том, когда придет этот «час» или «день» и «весть» о нем: «О чем расспрашивают они друг друга? О великой вести, о которой они между собой разногла­сят? Действительно, скоро они узнают ее; да, действи­тельно, скоро узнают» (78 : 1—5). Но так как, несмотря на такие заверения, «час» не наступал, а жизнь была все так же тяжела, беспокоившихся стали успокаивать: «Поведенное богом наступит: не просите, чтобы оно ус­корилось» (16:1). «Всему есть определенная пора» (20 : 129). «Следуй же за тем, что внушается тебе, и тер­пи пока Аллах не рассудит: ведь он — лучший из судя­щих!» (К., Ю : 109)  и т. п.

Такие проповеди пророков, полные призывов к тер­пению, конечно, не звали людей бороться за лучшую долю, а, напротив, могли лишь отвлекать их от борьбы, обезоруживать. Но в обещаниях пророков были и дово­ды, отражавшие настроения масс и поэтому получавшие широкое распространение, особенно в Мекке, Йасрибе и таких земледельческих областях, как Йемама, где было много иноверцев и где население страдало от междоусо­биц разных родов и племен. В Йемаме глава племени бану-ханифа находился в вассальной зависимости от сасанидского Ирана, хотя и принял христианство. Жив­шие в Йасрибе и часто враждовавшие между собой пле­мена аус и хазрадж одно время платили дань тому же Ирану и испытывали гнет со стороны племен иудеев бану-курейза и бану-надир, с помощью которых пра­вившая иранская династия Сасанидов пыталась осу­ществлять свое господство. Среди иудеев Аравии в то время получили широкую известность мессианские идеи, ожидание прихода мессии.

Весьма характерно также, что даже, рисуя фанта­стические картины наступления «последнего часа» (вро­де: «Когда солнце обовьется мраком, когда звезды померкнут, когда горы с мест своих сдвинутся… когда зве­ри столпятся, когда моря закипят… когда небо, как по­кров,  снимется, когда ад разгорится и  когда  рай при-близится», 81 : 1—3, 5—б, 11 —13), Коран находил слова для осуждения обычаев первобытнообщинного строя, пришедших в противоречие с развитием общества. В приведенной тираде критике подвергнут жестокий обычай закапывания новорожденных, если первый ре­бенок в семье — девочка. Там сказано: «…когда похоро­ненная живою будет спрошена: за какой грех она уби­та?» (81 :8—-9).

Безусловно, такие проповеди не могли иметь одина­кового и одновременного успеха среди всех слоев насе­ления. Правящие круги курейшитов и жречество не скрывали своего отрицательного отношения к подобным проповедям. И неудивительно, что, как следует даже из сравнительно скупых преданий и легенд о жизни Му­хаммеда в Мекке, пророк должен был проявлять там немало осмотрительности и постоянного такта. Своих потенциальных противников или соперников ему прихо­дилось усматривать здесь не только среди курейшит-ской знати и жречества — кахинов, поддерживавших культ доисламской многобожной Каабы, но также в лице популярных проповедников, близких к ханифам. Бес­покоил его и возросший авторитет среди курейшитов и близких им родов и племен поэтов и чтецов-деклама­торов — ша’иров и рави, которые выступали на устраи­вавшихся близ Мекки ярмарках. Не случайно поэты ока­зались заклейменными в Коране.

«Не сообщить ли мне вам, на кого нисходят сатаны (шайтаны.— Л. /С.)? — читаем в 26-й суре Корана, нося­щей название «Поэты».— Нисходят они на всякого лже­ца, грешника. Они извергают подслушанное, но боль­шинство их лжецы. И поэты — за ними следуют заблуд­шие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам бро­дят и что они говорят то, чего не делают…» (К., 26 : 221—226). Исключение допущено лишь для тех, кто уже успел принять сторону проповедников ислама: «…кроме тех,— добавлено,— которые уверовали и тво­рили добрые дела и поминали Аллаха много» (К., 26:227).

Это же показывает,  что в  Коране  имеются тексты, продиктованные   сравнительно   быстро   менявшейся   об­становкой   периода   пророческих   движений,   который   б’ Хиджазе являлся и временем раннего ислама.  В сурах Корана,  которые  можно  рассматривать  как  отражение

го отдаленного времени, встречаются не только сухие ^ЭТмонотонные религиозные предписания и проповеди, но яркая, пылкая образная речь, емкие словосочетания и пасочные сравнения, напоминающие художественные богатства крупнейшего литературного памятника древ­них арабских племен, знаменитые «Дни арабов» («Айям аль-араб»)- В этих образцах древней арабской поэзии и прозы, записанной в VIII — X столетиях, немало того, _что так или иначе перекликается с сурами Корана. И это несмотря на настойчивое требование Корана не путать проповедника ислама с поэтом, или, иначе, с «ведуном», излагающим свои пустые мечтания — «пучки снов» (К-, 21:5), видения «поэта одержимого» — меджнуна (К., 37:35). Коран подчеркивает: проповедь посланника бога — «не слова поэта» (К., 69:41), Аллах «не учил его стихам, и не годится это для него» (К., 36 : 69).

В этих аятах, впрочем, немало и непоследователь­ного, что становится особенно ясным при их сравнении с другими стихами и сурами и с установленным наукой фактом; что именно ко времени возникновения ислама у арабов сложилось межплеменное наддиалектное наре­чие, своего рода арабское койне, которое легло в ос­нову языка как древнеарабской поэзии и прозы, так и Корана. Между тем, лишь приняв во внимание этот факт, можно понять, почему в Коране и тафсире столь большое внимание уделено языку, на котором он напи­сан.                                                                          ,

В добавление к утверждениям Корана, что он начер­тан на небе и ниспослан пророку «на языке арабском, ясном» (К-, 26:195 и др.), в толкованиях прибавлено, будто и сам арабский язык своим появлением и богатст­вом обязан Аллаху. До Мухаммеда, согласно средневе­ковым мусульманским богословам, вторгавшимся в об­ласть лингвистики, арабскому языку Аллах научил первого человека и пророка — Адама и вслед за ним Других посланников (расуль) и пророков — наби. Но язык, который им преподан Аллахом, тогда еще-де не был столь совершенным, как сообщенный при передаче Корана Мухаммеду.

Конечно, язык — важнейшее средство человеческого общения — изменяется во времени. Как правило, он Шлифуется, совершенствуется, и в этом смысле чем в более позднее время высказан или записан тот или иной  текст, тем он должен быть более богатым. Но в легенде все перевернуто с ног на голову и средство общения между людьми на Аравийском полуострове перенесено в небесные просторы, к престолу Аллаха… Разница же между наби и расулем, согласно мусульманскому уче­нию, в том, что наби (от арабского «наба» — весть, на-бувват — пророчество) — пророчащие вестники Аллаха, а расуль — посланники, то есть те же пророки, но полу­чившие еще и особые «откровения» бога. Эти «открове­ния» были-де записаны и составили священные книги. Так, согласно Корану, пророкам и посланникам Мусе (Моисею Библии) дан «Закон» (Таурат, то есть Пя­тикнижие, Ветхий завет), Дауду (Давиду) —Забур (Псалтирь), Исе ибн Марйам (Иисусу, сыну Марйам, или, по Новому завету,— Иисусу Христу, сыну Ма­рии)— Инджиль (Евангелие). Однако люди, которым эти пророки Аллаха посылались, со временем исказили, извратили переданные им истины, изложенные в назван­ных священных книгах. И поэтому ради восстановления истины Аллах, без воли и желания которого, по Кора­ну, ничего в мире не происходит, должен был посылать все новые и новые «откровения» с новыми наби и расуля-ми, объявившимися у разных народов в различных стра­нах. Согласно мусульманской традиции, ссылающейся на слова пророка Мухаммеда, всего было послано Алла­хом 124 тысячи наби и из них всего 300 расулей. В числе последних главными принято называть шесть: Адама, Ибрахима (по Ветхому завету — Авраам), Нуха (по Ветхому завету—Ной) и уже названных нами Мусу, Ису ибн Марйам и Мухаммеда. Пророк и расуль Му­хаммед назван в Коране «печатью пророков» — хатяма набийина, то есть последним, завершающим, заключаю­щим всю их цепь.

Такая традиционная цепь пророков и посланников вполне в духе Корана и мусульманской догматики, но в истории религии вообще она не оригинальна. Даже и «печатью пророков» еще до ислама назывался Мани (216—277), проповедник из Вавилонии, заложивший ос­новы манихейства, религии, имевшей широкое распрост­ранение в Иране, Индии и ряде других стран от Китая до Италии. А имена Адама, Ибрахима, Нуха, Мусы, Дауда и Исы, как мы уже упомянули, известны и из Библии, где они, однако, начертаны в другой форме, в

транскрипции, принятой их авторами в соответствии с особенностями речи и письменности их читателей — ев­рейской, греческой, латинской… Однако было бы гру­бой ошибкой полагать, что вся разница в различной транскрипции.

Вопрос, к которому мы подошли, требует большого внимания и предварительного изложения некоторых до­полнительных сведений. О языке же Корана следует добавить лишь, что известный теолог XII века аш-Шах-растани в «Книге о религиях и сектах» («Китаб аль-милаль ва-н-нихаль»), излагая мнение мусульман-му-шаббихитов (дословно — «уподобляющих», «сравниваю­щих»), писал: «…Буквы, звуки и написанные знаки (Ко­рана.—Л. К-) —изначальны, предвечны»’. Впрочем, «уподобления» этих богословов порой трудно совместить с Кораном. Так, если в Коране не раз сказано о ясности, членораздельности речи Аллаха (и говорится об этом, как правило, в первом лице — как об утверждениях са­мого Аллаха!), то мушаббихиты рассказывают, будто раз­говаривавший с Аллахом пророк Муса (4: 162), соот­ветствующий библейскому Моисею, «слышал речь Алла­ха как волочение цепи» ².

Однако, как доведется убедиться и дальше, непосле­довательность — не редкость в богословских сочинениях.